Э.В.Никишина Солоухин читает Ленина*

НИКИШИНА ЭЛЕОНОРА ВЛАДИМИРОВНА, старший преподаватель вуза (Куйбышев-Самара).

 

* Небольшим тиражом работа в виде брошюры издана в 1990 г. в Куйбышеве, Домом политического просвещения Куйбышевского обкома КПСС, печатается c незначительными сокращениями.

** Статья Солоухина положила начало и задала тон крайне недобросовестной «критике» В.И.Ленина и большевизма, которая, отвечая интересам определённых социальных сил, превратилась ныне в целый поток лжи и клеветы. Предлагаемый здесь разбор его статьи был написан, когда текст Солоухина распространялся в виде «самиздатовской» брошюры. Ныне этот текст опубликован в журнале «Родина» (1989, № 10). Там же дан очень полезный анализ действительных исторических фактов, сделанный Г.Бордюговым, В.Козловым и В.Логиновым — профессиональными историками.

 

Мысль, лежащая в основе статьи В.Солоухина «Читая Ленина»,** проста. «Октябрьский переворот» и все последующие неисчислимые бедствия России — следствие непонятного заблуждения и злой воли бессовестного социального экспериментатора В.И.Ленина и столь же безответственной секты большевиков, каким-то чудом одурачивших и погубивших великий народ. Произведено было сие злодейство, как видно, ради того, чтобы А.Рейснер в дни тяжёлого голода, устроенного большевиками для осуществления своих планов (таким способом они хотят добиться всеобщего подчинения и рабства), могла жить в роскоши и принимать ванны из шампанского; чтобы тощий, как пёс, Зиновьев разжирел и превратился в «ромовую бабу», разъевшись на награбленных хлебах, ну, а в смысле более возвышенных целей — чтобы сумасбродный Ленин стал диктатором, чтобы большевики завоевали мировое господство.

Чувствуя, что подобные объяснения ничего не объясняют, Солоухин то и дело восклицает: «...ради чего, зачем и что принести всем народам? ...Зачем? Ради чего? Зачем живых, инициативных, самодеятельных людей превращать в единый, послушный, но зато безмозглый государственный механизм, весь подчиняющийся нажатию одной кнопки?.. Неужели ради этого надо потрошить народы, истреблять физически лучшую часть каждого народа, морить его голодом, держать в тюрьмах и лагерях, загонять в колхозы, лишив земли, лишив заинтересованности в труде, не говоря уже о поэзии труда, его радостях...

А ещё удивлюсь, как им, если бы даже и с благими (как им, может, казалось) целями, как им не жалко было пускать на распыл, а фактически убить и сожрать на перепутье к своим высоким всемирным целям такую страну, какой была Россия, и такой народ, каким был русский народ?..».

Такая вот странная вышла история, случившаяся в представляющейся мысленному взору Солоухина сусальной России, полной самостоятельных радостно трудящихся селян, храмов, колокольного звона и т. д. Явилась неизвестно откуда на её погибель шайка проходимцев и... сожрала народ.

Между тем «нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ней насилие». Но это уже иной угол зрения, весьма отличный от солоухинского кликушества. Это Маркс задаётся вопросом о причинах перерастания французской революции в диктатуру Луи Бонапарта. «Ведь надо ещё объяснить, каким образом три проходимца могут застигнуть врасплох и без сопротивления захватить в плен 36-миллионную нацию». (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 124).

Такое направление мысли Солоухину глубоко чуждо. Всё это — «тома сухой схоластической, неудобоваримой материи». Научный вопрос почему он подменяет обывательским зачем и таким образом на место хоть какого-нибудь понимания нашей драматической истории подсовывает голое моральное осуждение большевизма.

Право же, горька необходимость защищать Ленина и большевиков перед лицом такого суда. Отсутствует и почва для так называемой конструктивной полемики. Что тут можно сказать? Объяснять, почему происходят революции? Ведь не делаются же они только потому, что кому-то это вдруг вздумалось! Показывать, какой был характер русской революции, как менялось соотношение сил на каждом этапе, как и из каких корней росла революционная волна, вовлекая отнюдь не солоухинских выдуманных благостных россиян, а реальные разнородные и зачастую поистине озверевшие социальные слои и группы, столкнувшиеся в самой что ни есть реальной и беспощадной, а вовсе не в «так называемой» классовой борьбе? Прослеживать, как и почему одна политическая партия за другой оказывались сметёнными этой волной и переставали контролировать положение в стране, как одна за другой пасовали группы либералов и радикалов, пока революционная масса не вынесла, наконец, на поверхность крайних «левых» — большевиков? Вынесла тогда, когда вполне отчётливо обрисовалась перспектива — нет, не демократии, как многим теперь хочется думать, — а военной диктатуры Корнилова.

Но всё это для Солоухина и подобных ему — не действительно имевшая место история, а, пожалуй, «неудобоваримая материя». Или вот хоть о той же — не солоухинской, а действительной дореволюционной России: «жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы». Это ведь сказано не большевиком. Человеком, безусловно любившем Россию никак не меньше Солоухина. Или, скажем, сатиры Салтыкова-Щедрина. С какой России они написаны?

Правда о тяжком пути к свободе не унижает ни человека, ни народ. А невольная ложь , сконструированная с благой целью — навечно осудить большевизм и похоронить социализм, — эта ложь Россию унижает, представляя нам её всего лишь нечаянной жертвой кучки авантюристов и обманщиков.

Если бы все вышеперечисленные вопросы хотя бы существовали для «мыслителей» ранга Солоухина, если бы не казались ему злонамеренными или надуманными, тогда была бы надежда, что и вопрос о дальнейшем развитии русской пролетарской революции ... мог бы для него более или менее проясниться. Да и последующее, и теперешнее развитие перестало бы казаться цепью несуразных случайностей, целиком определяемых велениями доброго или злого начальства. Как часто историю представляют ныне именно в этой нелепой форме! На самом же деле «народы развиваются не по королевскому декрету» (Маркс), не по указаниям вождей и идеологов и не по законам, принятым даже самыми демократическими парламентами.

Как бы ни идеализировал Солоухин мелкого буржуа*, именно этот социальный слой при его преобладании везде и всюду создаёт базис для жёстко регламентированных автократических и иерархических режимов... Всякому мыслящему человеку теперь ясно, что пролетарскому социализму не только теоретически, но и практически (что неизмеримо болезненней!) приходится преодолеть целую эпоху борьбы и размежевания с социализмом мелкобуржуазным. Последний имеет почву в различных отсталых слоях, не исключая и пролетариата, пока он по-настоящему не развился в класс, а также интеллигенции в её классовой неопределённости, полубуржуазности, с её прекраснодушным энтузиазмом и самыми разнообразными предрассудками. Отнюдь не вследствие распространения марксизма, а совершенно независимо от него для широких масс российского населения было характерно отвращение к торгашеству, страх перед полным развитием рынка и капитализма, несущего распад традиционных патриархальных общинных связей и уничтожение идиллического равенства в бедности. Если бы Солоухин прочитал, скажем, работу Ленина «К характеристике экономического романтизма» — прочитал без истерических всхлипов и предубеждения, — он бы существенно пополнил свои познания на этот счёт.

Увы, большевизм и сам-то не был свободен от мелкобуржуазности, из которой ни Ленин, ни его образованные соратники-марксисты не могли чудесным образом «выдернуть» всю 300—400-тысячную партию (которая, кстати, и в годы революции, да и потом, по разным причинам десятками и сотнями тысяч гибла и многократно изменяла свой количественный и качественный состав, пока, наконец, на долгие годы не окостенела на самых пустых и абстрактных «незыблемых принципах»). Тот же «Материализм и эмпириокритицизм», от которого Солоухин с ленивой скукой воротит нос**, даёт разумному читателю ясное представление об идейной, теоретической незрелости некоторой части большевистской интеллигенции, включая таких неглупых людей, как Богданов, Луначарский и других, хотя все они, конечно, неизмеримо выше нашего Солоухина. Везде и всюду Ленин вынужден критиковать мелкобуржуазные тенденции в самом большевизме и коммунизме (детская болезнь «левизны») — да иной и не могла быть массовая революционная партия в отсталой стране, и всё-таки, насколько позволяли условия, пролетарское направление её деятельности ... выдерживалось.

___

* Согласно материалистическому пониманию, мелкий буржуа — это не какая-то заведомо негативная оценочная, моральная характеристика. Это — не зависящее от сознания людей, объективное экономическое положение определённого социального слоя, чрезвычайно распространённого у нас и поныне и в силу неразвитости нормальных буржуазных (рыночных) отношений. Мы здесь не рассматриваем происшедшее за 70 лет историческое видоизменение мелкой буржуазии, вызванное развитием крупного общественного производства, втиснутого у нас в мелкобуржуазные рамки. Заметим только, что нигде и никогда ни одно общество в мире не состояло и не может состоять из милых сердцу Солоухина обособленных частных собственников, по отдельности владеющих средствами производства и самостоятельно живущим своим трудом.

** Пассажи насчёт «схоластической неудобоваримой материи» и презрительные замечания о философских трудах Ленина имелись у Солоухина в «самиздатовском» варианте. В публикацию журнала «Родина» они не вошли.

 

Это вообще прописи, что история не делается ни в одиночку, ни какой бы то ни было политической верхушкой. А между тем сложившийся к началу революции сравнительно немногочисленный, но сплочённый рабочий класс распадался, деградировал и хирел не вследствие совершаемого над ним насилия со стороны большевиков, на чём настаивает Солоухин, а вследствие нескончаемой войны, разрушившей все хозяйственные связи, на которых только и может держаться крупная промышленность, а с нею и рабочий класс, остановки многих предприятий, гибели транспорта и т. д. Попробовал бы Солоухин в этих условиях наладить хозяйство без насилия! Та или иная диктатура, каково бы ни было её классовое содержание, здесь предопределена глубиной экономического кризиса, наиболее тяжкого для беднейшей массы, — кризиса, вызвавшего и самою революцию, в ходе которой он всё усиливался, а вместе с тем истощался слой революционного пролетариата, гибнущего также и физически. Этих горьких наблюдений Ленина Солоухин не заметил. К чему, если он шёл с готовой идеей, что все бедствия, всех их следствия, включая войну, кризис, стихийное возмущение низов, их нежелание удовлетвориться властью богатых, их стремление радикально разрешить все проблемы сразу, одним махом разрубив стягивающий Россию узел одновременно патриархальных, крепостнических и буржуазных отношений в их немыслимом типично русском переплетении, что всё это не существовало в качестве ни от чьих желаний не зависящей объективной исторической реальности, а было порождено буквально «из ничего» безумной проповедью социалистов.

Исторически же дело обстоит как раз наоборот: не социализм погубил великую Россию, а Россия вкупе с прочими отсталыми странами пока что погубила социализм, незаметно для себя подменив мелкобуржуазным суррогатом. И неизвестно пока, не окажется ли эта подмена роковой для истории! Россия приблизилась к эпохе буржуазных преобразований в ту пору, когда буржуазный Запад успел обнажить свои язвы и поизносить чудные «общечеловеческие» рыночные идеалы, и, долготерпивая, взорвалась в самый уж тягостный для себя момент. Зато с российским размахом...

Вот уж поистине

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Ты и могучая,

Ты и бессильная.

Матушка Русь!

Думать о реальных материальных отношениях и об их выражении в политике и идеологии Солоухину непривычно. Он раз и навсегда непоколебимо уверен, что историческое развитие определяется идеей. Нечего и говорить, что в читателях своих он предполагает такой же взгляд — с другим ему просто сталкиваться не приходилось. Раз вышло дурно, стало быть, идея была плоха. Значит, и главного носителя идеи следует пригвоздить навеки к позорному столбу, дабы и другим неповадно было думать о том, едва ли не забытом ныне социализме, где речь шла об условиях освобождения рабочего класса и об обществе без классов. О том, который народное сознание смутно помнит и упорно связывает с именем Ленина.

В свете свойственного далеко не одному Солоухину превратного подхода дело выглядит таким образом, что все зверства, грабежи, пьянство красноармейцев, продотряды, бессмысленные расстрелы, гибель невиновных, жестокость оголтелых, тупость невежественных и т. д., и т. д., все атрибуты разбушевавшейся российской стихии и все меры, которые государственной власти приходилось принимать для укрощения её, а также весь последующий исторический путь страны — всё это явилось на свет из лона этой самой идеи, а проще говоря, было зачем-то придумано Лениным и чудесным образом материализовалось во всех своих подробностях и поворотах, во всём своём воодушевляющем и горьком, живом, грубом и обнажёно беспощадном естестве. Как же не устрашиться, как не возопить, столкнувшись с этакой фантасмагорией!

И всего-то жалкая кучка обуреваемых злобной мыслью людей, а вот поди ж ты. Захотели революцию — сделали, понадобился им голод — пожалуйста, вздумали «уничтожить генофонд нации» — и тут преуспели.

Читая Ленина под этим определённым углом зрения, Солоухин, вполне возможно, что и вправду неожиданно для себя, вычитывает тщательно продуманное и тонко рассчитанное коварство: для одурачивания рабочих одна линия, «для себя», «про себя» — другая. «Про себя же они понимали дело чётко и просто. Осуществить полный учёт и контроль над каждым граммом и над каждой штукой чего бы то ни было произведённого в стране. Все, что бы ни производилось в стране, держать в своих руках, а потом распределять по своему усмотрению. Благодаря такому контролю и распределению держать в подчинении и в трудовой повинности всех без исключения живущих в стране людей, всё поголовно население. Чтобы оно подчинялось единой воле как один человек. Вот это и есть, по их мнению, социализм. То есть самая высшая и самая массовая форма рабства».

Вот какое открытие сделано... Не для того ли Россия завоёвана большевиками? Слово «завоёвана» позволяет Солоухину продолжить развитие сюжета: «...когда одна страна завоёвывает другую и устанавливает там жестокий оккупационный режим, дабы подавить сопротивление населения и удержать эту завоёванную страну под своей властью, там преследуется хоть и неблаговидная, но понятная цель: присоединить к метрополии завоёванную страну.

Но вот Россию завоевала группа, кучка людей (какою же, позволительно спросить, армией? — Э.Н.). Эти люди тотчас ввели в стране жесточайший оккупационный режим, какого ни в какие века не знала история человечества. Этот режим они ввели, чтобы удержаться у власти... Они видели, что практически всё население против них, кроме узкого слоя „передовых“ рабочих, то есть нескольких десятых процента населения России, и всё же давили, резали, стреляли, морили голодом, насильничали, как могли, чтобы удержать эту страну в своих руках. Зачем? Ради чего? С какой целью? Ради того, чтобы осуществить в завоёванной стране свои политические принципы. Всеобщий учёт и контроль производимых продуктов, государственную монополию на все виды товаров и их распределение по своему усмотрению.., чтобы осуществить всеобщую трудовую повинность в стране, то есть заставить людей принудительно трудиться, заставить их подчиняться воле одного человека — руководителя, диктатора.., чтобы всё население страны превратить в единый послушный механизм».

В подтверждение сей взволнованной тирады, напоминающей страшную сказку для малых детей (её автор не видит, что приписывает неведомо откуда взявшимся «большевикам» абсолютно сверхъестественное злое могущество), приводится выписка из Ленина: «Организация учёта, превращение всего государственного механизма в единую крупную машину, в хозяйственную организацию, работающую так, чтобы сотни миллионов людей руководствовались одним планом, — вот та гигантская организационная задача, которая легла на наши плечи».

И Солоухин снова в полном недоумении восклицает: «Но тогда возникает вопрос — зачем?» — после чего следуют новые и новые глубокомысленные предположения насчёт того, над кем или над чем намеревался господствовать Ленин, не подозревая, что оставалось ему всего пять-шесть лет жизни; собирался ли он господствовать единолично или в составе «свой группы»... И проч., и проч.

Никаких других мотивов деятельности Ленина Солоухин из прочтения и просматривания, по его собственному признанию, нескольких ленинских томов, как ни бился, не установил. Для чего же ещё и нужна работающая по единому плану хозяйственная организация всего населения, как не для того, чтобы прибрать её к рукам?

Представления Солоухина об организации какого бы то ни было крупного народного хозяйства, пусть даже и дореволюционной России, не выходят за рамки кругозора мелкого товаропроизводителя. Свободная игра рыночных сил — единственно возможная, по его мнению, основа свободы и самостоятельности кого бы то ни было. (Ну какой же здравомыслящий человек мог бы хотеть для себя какой-то иной свободы?!). На самом деле это призрачная, постоянно ускользающая «свобода» мелкого буржуа, которой он в принципе желает, но которой очень редко пользуется, ибо его постоянно давят более крупные.

Вот Ленин говорит: «Не видят мелкобуржуазной стихии как главного врага социализма у нас». Солоухин тут же подхватывает: видите, видите — «главный враг социализма — это самодеятельные и самостоятельные люди». Но в том-то и дело, что не о людях как таковых с их пригрезившейся Солоухину «самостоятельностью» идёт у Ленина речь, а о стихийных рыночных отношениях мелких производителей, которые в более или менее стабильном народном хозяйстве, то есть при нормальном функционировании крупной промышленности, естественно, подпадают под её господство и экономический контроль, так что мелкий производитель, вытягивая из себя под её давлением все жилы, однако же не замечает этого, пока не разорится. Да и тогда сошлётся на волю божию или, самое большее, обругает власти и начальников, а в данном случае, когда крупной промышленности почти уже нет, когда образовалась огромная масса населения, которая в силу этого ничего не производит, которой, стало быть, нечем жить, тут стихия хлебного рынка неминуемо должна будет превратиться в самую пещерную борьбу для одних за выживание, для других — за обогащение, если государство не наладит централизованного распределения хлеба и жёсткого политического контроля за спекуляцией. Ничего не поделаешь! Такова целостность экономической жизни. Безобидный, казалось бы, мелкий собственник в данных конкретных условиях — враг не столько даже социализма — до него здесь, как до звезды, — а вообще хоть какой-нибудь нормализации экономики в общегосударственном масштабе.

Солоухин же знает одно: не надо учёта! Не надо контроля! Избави бог от монополии! Предоставьте мелкому хозяйчику продавать хлеб городской буржуазии, припрятавшей золотишко, предоставьте им, соединившись в стихии рынка, вполне свободно уморить городскую бедноту и рабочий класс голодом. (К «организации» голода большевиками — главному аргументу Солоухина — мы ещё вернёмся).

То, что единое народное хозяйство везде и всюду с необходимостью складывается вместе с развитием крупной промышленности, а вовсе ещё не социализма, — складывается естественно, просто в силу характера производительных сил (машинное производство и всё, что с ним связано: наука и т. п.), что тем самым развивается общественный характер производства; что возрастающее единство этой могучей, а ныне уже и страшной «хозяйственной машины» состоит в материальности всё более уплотняющихся и тесных экономических связей, ветвящихся и множащихся с разделением труда, так что сбой одной из них мучительно сотрясает весь хозяйственный организм; что поэтому любое современное государство — и наиболее демократическое лучше, тоньше, умнее, чем какое бы то ни было другое, — организует путём учёта, контроля и планомерности именно единое народное хозяйство — всякое другое, «свободное», исторически ушло уже в область фантазий, — всё это недоступно мелкобуржуазному сознанию Солоухина. Вынь да положь ему «самодеятельность» и «самостоятельность» вопреки тому, что крупное производство само, независимо от желаний и воли и незаметно для отдельных лиц, создаёт всеобщую вещную зависимость всех и вся и делает всё более невозможной свободу обособленных производителей. Таков он — закон современного общественного производства, объективно действующий у всех перед глазами, — нравится он кому бы то ни было или нет.

И когда Солоухин обнаруживает, что Ленин намерен с этой всеобщей экономической взаимозависимостью считаться, он приходит в благородное негодование. Как же так? Не далее как вчера большевики изо всех сил бранили капитализм, а нынче вдруг «капитализм, оказывается, не такое уж страшное слово и понятие»? Вчера вопили на немыслимых фальцетах, разоблачая фабричные порядки и эксплуатацию, а нынче задумываются о системе Тейлора, нынче требуют жёсткой дисциплины, подчинения воле единого руководителя («во время работы» — выписывает Солоухин, но не понимает смысла этого), прекращения бесконечного митингования и даже вводят промышленные суды. Что усталая деморализованная масса неминуемо погубит себя, если не принять самых крутых мер к организации промышленного производства и что последнее не может начать давать отдачу в один день, что поэтому труд горожан, а отчасти и сельского населения поневоле на какое-то время делается принудительным, сколько ни повторяй тут слово «социализм», — до этого Солоухину дела нет. Где же революционный энтузиазм, Владимир Ильич? — ехидничает он. — «Ах, как хорошо: помитинговали, пошумели, проявили свою пролетарскую гегемонию, потешили душу — щёлкает бич диктатора: по местам!». И, уличая Ленина в лицемерии и отступничестве, выписывает ряд его высказываний, намечающих необходимость перехода к государственному капитализму:

«...Государственный капитализм был бы спасением для нас... тогда переход к полному социализму был бы лёгок, был бы в наших руках, потому что государственный капитализм есть нечто централизованное, подсчитанное, контролированное и обобществлённое, а нам-то и не хватает как раз этого...».

«...Государственно-монополистический капитализм есть полнейшая материальная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет».

Выписал и встал в тупик: стало быть, у Ленина между социализмом и капитализмом никакого различия нет? Ну не морочит ли он после этого всем голову! Объективное развитие и тонкие различения исторических материальных форм производства никак не входят в деревянный рассудок Солоухина. (Он знает одну только «форму» — ту, что витает в фантазиях идеологов наших недоразвитых буржуа).

Так о чём же у Ленина речь? Да о том, что добротный государственный капитализм (крупная национализированная промышленность, стабильные финансы, учёт, контроль, планомерность*) — для России не прошлое, а будущее; что, будь он, государство могло бы наладить правильный продуктообмен промышленности с земледелием, пусть и в рыночной для начала форме, и таким образом естественно вести его также по пути обобществления и объединения, поставляя необходимую для этого технику и оказывая помощь в соответствующей ей организации труда**; что в условиях госкапитализма масса людей проходила бы школу организации технически развитого и цивилизованного хозяйства, связывающего воедино множество отраслей; что вообще всеобщая материальная связь производителей (это для Солоухина и вовсе немыслимая абстракция) должна быть сначала создана, прежде чем она может быть подчинена индивидам (Маркс); что будь у нас госкапитализм при пролетарской-то власти* — это в совокупности составляло бы полнейшую (экономическую и политическую) предпосылку общественной собственности и перехода к социализму. Что только общественная собственность, развивающаяся вместе с «отмиранием», растворением государства в обществе, может далее снять слепую, вещную взаимную зависимость работающих на рынок (а не непосредственно друг на друга) производителей, поскольку всё общественное производство шаг за шагом превращается здесь в совместное, общее достояние всех трудящихся — в этот самый до смерти пугающий солоухиных «единый синдикат». Что, став единым, «синдикат» именно поэтому перестаёт уже нуждаться в товарно-денежном обмене внутри себя и тем осуществляет принципиально новый, исключающий эксплуатацию способ производства, вырабатывает новое, неизмеримо более подвижное разделение труда между людьми, работающими по одному совместному плану для удовлетворения своих потребностей. Что только объединением всего общества в единое громадное предприятие может быть достигнуто подлинное равенство экономического положения всех его членов; что благодаря наличию здесь множества отраслей, не обособленных теперь друг от друга куплей-продажей и неравномерным распределением капиталов, впервые в истории появляется настоящее, материальное условие свободной перемены труда и любых занятий, следовательно, богатого и многообразного развития каждой индивидуальности — не первобытного, а поистине цивилизованного и свободного коллективизма.

___

* Ныне стало хорошим тоном, ссылаясь на опыт наиболее благополучных буржуазных стран с развитым госкапитализмом (ФРГ, Швеция, Япония и т. п.), объявлять их чуть ли не «социалистическими» или, во всяком случае, заявлять, что они-де «позаимствовали» (уж не у нас ли?) «преимущества социализма» в виде планомерности и т. д. Современная социал-демократия активно спекулирует на этой подмене, скрывая от рабочих принципиальное отличие социалистического способа производства от буржуазного и выдавая за «социализм» оголтелую эксплуатацию передовыми странами всего мирового рынка.

 

** Люди, обвиняющие ныне Ленина в насилии над историей, не желают знать, как трезво относился он к материальной подготовке действительного переворота

в способе производства и до Октября и после него. Однако худшими соглашателями и хвостистами он считал бы тех «коммунистов», которые уступили бы буржуазии руководство революционной массой на том основании, что «история ещё не смолола той муки, из которой будет со временем испечён пшеничный пирог социализма». История и есть не что иное, как деятельность людей при определённых обстоятельствах. «Обычно возражают: русский народ ещё не подготовлен к „введению“ Коммуны. Это — довод крепостников, говоривших о неподготовленности крестьян

к свободе. Никаких преобразований, не назревших абсолютно и в экономической действительности и в сознании подавляющего большинства народа, Коммуна, т. е. Советы рабочих и крестьянских депутатов, не „вводит“, не предполагает „вводить“ и не должна вводить. Чем сильнее экономический крах и порождаемый войной кризис, тем настоятельнее необходимость наиболее совершенной политической формы, облегчающей излечение ужасных ран, нанесённых человечеству войной. Чем меньше у русского народа организационного опыта, тем решительнее надо приступать к организационному строительству самого народа, а не одних только буржуазных политиканов и чиновников...» (Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 31. С. 163—164).

 

* Пафос Солоухина состоит в том, что власть узурпаторов большевиков ни в коей мере не была ни пролетарской, ни рабоче-крестьянской властью. Несомненно, Ленин куда лучше Солоухина видел несовершенства тогдашней государственной власти, нередко впрямую указывая, что настоящей властью рабочих она ещё

не является. Но диалектик Ленин знал также и то, что ничто в этом мире не родится сразу в готовом идеальном виде. История наша даёт достаточно ясное представление, куда — вперёд или назад — развивалась эта власть фактически.

О таком социализме (общественной собственности, уничтожении классов**) Солоухин, что называется, слыхом не слыхивал и у Ленина умудрился не прочитать, хотя о таком, только о таком у него везде и всюду идёт речь.

А равно и о путях возможного перехода к нему.

___

** «Социализм есть уничтожение классов». (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 39.

С. 279). «Задача социализма состоит в том, чтобы уничтожить классы». (Там же.

Т. 44. С. 39). «...Социализм означает уничтожение классов, а пока остаются рабочие и крестьяне, до тех пор остаются разные классы, и, следовательно, не может быть полного социализма» (Там же. Т. 43. С. 130). Таких высказываний и разъяснении к ним у Ленина множество, но на них не остановился пристальный взор читающего Солоухина. Наверное потому, что это «для одурачивания рабочих». Впрочем, привлеки они внимание Солоухина, он бы непременно заявил, что Ленин стремится к поголовному физическому истреблению народа, поскольку каждый ведь и поныне принадлежит к какому-нибудь классу или более мелкой социальной градации. И масса людей, подобных Солоухину, не отличает себя как человека от хотя и давящих, но привычных социальных оков, а, следовательно, всякое покушение на эти последние воспринимает как покушение на собственную личность и жизнь.

 

Представления Солоухина о достойной человека жизни не возвышаются

над уровнем небезызвестного Шарикова: всё поделить! — ибо как же он мыслит эту свою «самодеятельность» и «самостоятельность», не без собственных же частных средств?* А у Ленина речь идёт о прямо противоположной объективной материальной тенденции к обобществлению и объединению всех средств производства, в соответствии с которой он и стремится действовать в границах исторически возможного. Если же, как это думает Солоухин, социализм состоит

в том, чтобы, отобрав у населения все средства производства, произвести одновременно и отчуждение всей самоорганизации населения, сосредоточив её наверху, в особой касте, в «системе руководства», и вот оттуда, сверху осуществлять «справедливое распределение», то это, конечно, означает полнейшую экономическую и политическую зависимость массы от «распределяющих», это и есть типичное мелкобуржуазное развитие — известный со времен Маркса и Энгельса «государственный социализм», выше которого, уверяет Солоухин, Ленин никогда-де не поднимался даже и субъективно, в теории. Только Солоухин не видит, что это доведённое до конца воплощение его собственных желаний, если распространить их не на отдельных лиц, а на всё население страны.

Только так и можно превратить всех в мелких частных собственников и насильно удерживать их в этом противоестественном состоянии, не давая развернуться конкуренции и рынку, который в соответствии со своей природой немедленно расслоит общество на два противоположных класса: на собственников средств производства и собственников рабочих рук. То есть дело обстоит таким образом, что господствующее мелкобуржуазное представление о социализме, почерпнутое из нашей «социалистической» действительности, Солоухин приписывает Ленину не в качестве даже искреннего заблуждения, а в виде прямого злого и коварного умысла против России. «Настоящего», «хорошего» социализма, где бы, как рисуется в мечтах Солоухину, легко и радостно дышалось мелкому производителю — валялам и златошвейкам, кружевницам, шорникам и овчинникам, кожемякам, сапожникам, воскобоям, столярам, плотникам, краснодеревщикам, чеканщикам, извозчикам, иконописцам, офеням, пильщикам угольщикам, стеклодувам и т. д. (Солоухин с элегической грустью перечисляет множество едва ли не одному ему памятных разрядов русских ремесленников — «всё самодеятельное население России») — такого, «хорошего» социализма Ленин, дескать, не знал или знать не хотел (что верно, то верно!), а знал одно: дурачить рабочих и поставить Россию на колени. «Социализм — это учёт». «Социализм без почты, телеграфа, машин — пустейшая фраза». Что же это за социализм такой? — сердится Солоухин, — пустейшая фраза, мол, всё. Уж если ты гений и чудотворец — а Солоухин на каждом шагу приписывает Ленину сверхъестественную способность определять одной своей волей, мыслью не только современное ему, но всё последующее историческое развитие, — так придумал бы для России что-нибудь получше, чем классовая борьба, голод, тирания, колхозы, лагеря, «уничтожение генофонда нации» и т. д., и т. д. Уж если ты по произволу можешь распоряжаться судьбами народов, так что тебе стоило?! Так нет же: вознамерился во что бы то ни стало изничтожить Россию, и всё тут!

____

* Спросите его, к примеру, какой он видит перспективу нашего теперешнего экономического развития, и он наверняка ответит вам что-нибудь о «само-финансировании» каждой крошечной ячейки производства, в том числе и

в сферах по существу непроизводственных; о необходимости «раздать» землю в частную собственность (как будто бы она в общественной!), о передаче предприятий в «собственность» их коллективов, как будто это экономически возможно. Ему наверняка по сердцу все эти начинания, над которыми смеётся цивилизованный буржуазный Запад. Жива, ох, жива шариковская логика: всё поделить! С той только разницей, что Шариков хотел бы поровну, ну а тут уже сам характер разделяемого предмета таков, что одни получают бублик, другие — дырку от бублика. Одно дело, когда речь идёт о пайке хлеба, и совсем другое, когда делятся капиталы.

Главное обвинение в адрес большевиков — искусственно, дескать, созданный голод, хлебная монополия, изъятие хлеба у крестьян силой, «науськивание» рабочих на крестьян, кровавая история продотрядов.

Солоухину, понятия не имеющему о какой бы то ни было экономической реальности, дело представляется таким образом, что несмотря на полное бестоварье, остановку предприятий, развал транспорта, безработицу и т. д. хозяйственные мужики как ни в чём не бывало могли бы по-прежнему кормить города и рабочий класс, продавая хлеб (как это делается во всем мире, подчёркивает он), не вмешайся в это дело большевики со своей хлебной монополией.

Да, это правда, что голода в стране в смысле отсутствия в ней хлеба —

не было. Благодаря революции мужики частью получили, частью захватили землю и, тем самым, в отличие от рабочих не были лишены возможности производить. И всё-таки голод был, потому что это и ребёнку понятно, что получить хлеб от крестьянства город мог только в обмен на какой-нибудь другой материальный товар, а вовсе не на те мешки бумажных денег, которые в основном только и остались у него в наличии. Что в этом смысле голод надвигался ещё до захвата власти большевиками, Солоухин мог бы вычитать из работы Ленина «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», написанной в сентябре 1917-го. (Надо думать, дальновидный Ленин уже тогда лгал рабочим и тогдашнему демократическому правительству, готовя почву для своих дальнейших шагов). Работа так и начинается: гл. 1 «Голод надвигается». Читаем:

«Прошло полгода революции. Катастрофа надвинулась ещё ближе. Дошло

до массовой безработицы. Подумать только: в стране бестоварье, страна гибнет от недостатка продуктов, от недостатка рабочих рук, при достаточном количестве хлеба и сырья, — и в такой стране, в такой критический момент выросла массовая безработица! Какое ещё нужно доказательство того, что за полгода революции... при демократической республике, при обилии союзов, органов, учреждений, горделиво именующих себя „революционно-демократическими”, на деле ровнёхонько ничего серьёзного против катастрофы, против голода не сделано? Мы приближаемся

к краху всё быстрее и быстрее, ибо война не ждёт, и создаваемое ею расстройство всех сторон народной жизни всё усиливается». (Там же. Т. 34. С. 155—156).

И далее у Ленина определено, какие меры должно было бы принять всякое разумное демократическое правительство, если бы ради спасения страны от катастрофы оно не побоялось затронуть прибыли капиталистов. В числе этих мер — национализация банков и крупнейших монополий, и учёт, и контроль, и «принудительное синдицирование (т. е. принудительное объединение в союзы) промышленников, торговцев и хозяев вообще», соответственно чёткая налоговая политика, отмена коммерческой тайны, позволяющей скрывать прибыли; и «принудительное* объединение населения в потребительные общества или поощрение такого объединения и контроль над ним» (ради наведения порядка в распределении необходимых товаров и продуктов), и всё это в рамках буржуазного ведения хозяйства, ибо ничего специфически социалистического, угрожающего отношениям частной собственности, во всех таких общедемократических преобразованиях — нет. Включая и учёт, и народный контроль, и самоорганизацию населения, и перераспределение прибыли в пользу государства и малоимущих слоев.

Все эти меры или, если были осуществлены хотя бы основные из них, национализация банков например, принесли бы выгоду не столько рабочим, сколько массе крестьян и мелких промышленников:

«Доступность и легкость кредита именно для мелких хозяйчиков, для крестьянства, возросла бы чрезвычайно. Государство же впервые получило бы возможность сначала обозревать все главные денежные операции, без утайки их, затем контролировать их, далее регулировать хозяйственную жизнь, наконец получать миллионы и миллиарды на крупные государственные операции, не платя „за услугу” бешеных „комиссионных” господам капиталистам». (Там же. Т. 34. С. 165).

Кто знает, окажись Временное правительство способным осуществлять подобные меры — в него ведь входили и социал-демократы, — оно получило бы поддержку столь широких масс российского населения, что не видать бы большевикам государственной власти как своих ушей. Более того: «даже с точки зрения „обороны” страны, т. е. с военной точки зрения эта мера была бы гигантским плюсом,

она подняла бы „военную мощь” страны в громадных размерах». (Там же).

Так что, как видим, Ленин к власти не рвался, раз настаивал на мерах, ведущих к стабилизации обстановки, следовательно, к сохранению буржуазно-демократического правления, к приумножению экономической мощи буржуазного государства и даже к укреплению его военной машины. И не его вина, что решительные действия этого правительства в пользу действительно широких демократических преобразований, в пользу массы, и, значит, в ущерб крупной буржуазии так и не были предприняты.

Но для Солоухина действительной истории не существует.

А в его идеологизированной и вымышленной дело происходит следующим образом: Дорвавшись до власти, Ленин немедленно начал обманывать, мучить, морить и стравливать людей, отнимать у них хлеб, чтобы сделать своими рабами.

«Для себя Владимир Ильич твёрдо знал, что он осуществляет хлебную монополию, то есть сосредоточивает весь хлеб, имеющийся в России, в своих руках. Но для общественного мнения был выкинут жупел, словечко, против которого невозможно, кажется, возразить, коротенькое словечко — голод.

___

* Слово «принудительное» вызывает у Солоухина прямо-таки судороги. Он, как наивное дитя, видите ли, не знает, что всякое государство есть публичная власть и что политика — область принуждения.

 

Было сделано так, что два главных города, Петроград и Москву, посадили

на голодный паек. Сто граммов хлеба в день. Дикие очереди за этими ста граммами. Ну а раз голод, значит, надо объявить поход за хлебом, изъятие хлеба ради голодающих. Дело благородное и чистое, как слеза».

Заметим, двуличный Ленин уже каким-то чудом полновластный диктатор, готовый сосредоточить (или уже сосредоточивший?) весь хлеб, имеющийся в России,

в своих руках. И совсем не для того, чтобы рабочие могли, наконец, стать на работу в главных промышленных городах, а не разбредаться по стране в поисках пропитания, превращаясь из кадровых рабочих в пауперов и грабителей, — нет, делалось это ради иных, гнусных целей, которые только теперь по счастливой случайности разоблачены и открыты нашим Солоухиным. Весь хлеб, имеющийся в России! Мыслимое ли это дело? Ведь это значит, что крестьянам Ленин не оставляет ни зерна,

то есть решается выморить их вместе с чадами и домочадцами голодной смертью и, по-видимому, надеется самолично за всем этим ужасным делом уследить?

Словом, Солоухин здесь явно переносится в другую уже эпоху, в которой он, должно быть, разобрался так же мало, как и в предшествующей. Но оставим это.

Была ли реальная альтернатива хлебной монополии? Трудно теперь сказать. Политика вообще вещь тяжёлая и небезошибочная, тем более в такой драматический момент. К тому же одно дело — политические решения, другое — их осуществление. Вполне возможно, что продовольственная политика тех лет могла бы быть более гибкой, не столь бескомпромиссной. Но история делается руками и разумом тех людей, которые в ней живут. И в периоды революций больших и маленьких ошибок делается ничуть не меньше, чем во всякое другое время. Пожалуй, больше, ибо тут масса активно действующих людей, следовательно, возрастает и число ошибающихся. А также куражащихся, чванящихся, наслаждающихся случайно обретённой властью, злобствующих, ни на волос не понимающих обстановки, фантазирующих, руководствующихся противоречивыми и неразвитыми инстинктами и т. д., и т. д. Да и субъективная честность, дисциплина, революционный энтузиазм отнюдь не гарантируют правильных и точных политических действий в каждом отдельном случае. И вот из всех этих повседневных мучительных столкновений, а вовсе не из мыслей или личных стремлений Ленина в действительности и сложилась жестокая эпопея продотрядов.

Но из чего же было выбирать?

Солоухин говорит, что, стоило, мол, снять заградительные отряды и разрешить крестьянам свободный ввоз, они бы завалили города хлебом. Это при тогдашнем-то состоянии транспорта каждый крестьянин огромной России ринулся бы в город (в Москву, в Петроград!) со своим возом или со своим мешком? Ясно, что дело немедленно взяли бы (и брали!) в свои руки перекупщики, в чьих карманах оседало бы золото, и очень скоро эта публика навязала бы стране свою диктатуру, едва ли более мягкую, чем большевистская. Нет, возразит Солоухин, цены на хлеб должны были бы упасть вследствие обильного его поступления. Но экономически это было бы возможно лишь в том случае, если бы на рынке для обмена на хлеб существовали бы товары не только в виде золота, драгоценностей и всякого случайного барахла, а в виде ситцев и гвоздей, топоров, плугов, лопат, простейших сельскохозяйственных орудий и машин и всякой необходимой в сельском быту утвари. Существовали бы в количестве хоть сколько-нибудь достаточном для поддержания нормальной, не спекулятивной торговли. Без всех этих товаров не могло быть и речи о нормальном денежном обращении (для обычного трудового крестьянина деньги — лишь средство обращения), то есть опять-таки нужно непрекращающееся промышленное производство, поддерживающее жизнь рабочих. А раз его нет, то хлеб и далее золото, вещи, драгоценности в руках мелких и покрупнее собственников — это очевидная экономическая удавка для рабочего класса; приведение её в действие (стихийный рынок, спекуляция) — верная физическая гибель городской бедноты, не исключая солоухинского «самодеятельного населения», а также оставшейся без средств существования научной и творческой интеллигенции и т. п. и установление диктатуры самого оголтелого и неразвитого социального слоя в стране.

То есть немедленная и беспощадная расправа с революцией, да и со всякой надеждой на демократию вообще.

Именно такой была реальность. А как же представляет дело Солоухин? Вот Ленин указывает на фактическое наличие достаточного количества хлеба

в стране, и Солоухин его цитирует: «Недалеко от Москвы, в губерниях, лежащих рядом: в Курской, Орловской, Тамбовской, мы имеем, по расчёту осторожных специалистов, ещё теперь до 10 млн. пудов избытка хлеба». (Т. 36. С. 412).

Но ни на волос не понимая конкретной ситуации, да ещё и рассуждая примитивным способом: «либо-либо», Солоухин наслаждается своей кажущейся правотой:

«Нет уж, Владимир Ильич, либо голод, либо избыток хлеба, что-нибудь одно».

Ну можно ли быть ещё более скудоумным и поверхностным? К тому же у Ленина везде и всюду речь идёт об избытке хлеба у крестьян, то есть о том хлебе, который они могли бы и хотели продать, — на необходимый им для прокормления и посева Ленин и не мыслит покушаться. — А кто это решает, сколько крестьянину надо? — куражится Солоухин и продолжает настаивать, что Ленин замыслил обязательно отобрать весь хлеб.

И далее комментирует Ленина в том же духе, с той же безмерной мещанской ограниченностью. Солоухин: «Большевики в это время очень боялись, как бы хлеб стихийно не проник или даже не хлынул в голодные столицы и не сорвал им задуманное мероприятие... Заставив рабочих и прочее население этих двух городов изрядно наголодаться, Ленин объявил поход за хлебом, который фактически был нужен не для того, чтобы накормить два города, а чтобы осуществить хлебную монополию».

И цитата из Ленина:

«...Необходим военный поход против деревенской буржуазии, удерживающей излишки хлеба и срывающей монополию». (Т. 36. С. 326).

Солоухин после слова «военный» вклеивает восклицательный знак (смотрите, смотрите, уличил завоевателя и насильника!) и добавляет:

«Проговорка вождя. Для чего же нужен хлеб: накормить Москву с Петроградом или ради монополии?».

___

* Голод носил отнюдь не такой локальный характер, как это изображает Солоухин. Начавшись с осени 1916 года, продовольственный кризис обострился после февраля — всё более ухудшалось снабжение армии и населения. В той или иной мере голодали десятки городов и губерний. Продкомы и чиновники Временного правительства пытались справиться с бедствием. Имели место «дикие очереди», бунты, разгром складов и лавок. (См. об этом в журнале «Родина», 1989, № 10).

 

Ох, уж это глубокомысленное «или»! Да хлебная монополия в данных конкретных условиях скорее всего единственная возможность накормить Москву и Петроград*, если под Москвой и Петроградом понимать рабочую Москву и рабочий Петроград, а также и всех тех жителей этих городов, кто кормился или отныне должен будет кормиться своим трудом. И если не надеяться на чудо.

Ну а проведение хлебной монополии в жизнь в целом и не могло, наверное, проходить иначе, чем оно проходило. Разумеется, в жестокой классовой борьбе, имеющей своим источником не «натравливание», хотя без «натравливания», причём с обеих сторон, дело, конечно, не обходилось, а противоположность объективных экономических интересов рабочего класса и буржуазии, в том числе теперь уже и мелкой, то есть и крестьянства в той мере, в какой оно представляет собой класс частных собственников. У крестьян хлеб есть, причём есть с избытком, а рабочие голодают, хотя не без помощи рабочих крестьяне стали собственниками земли. Вообще говоря, как производители основных материальных благ в обществе, как люди в массе живущие своим трудом рабочие и крестьяне, конечно же, едины, но это единство, опосредствованное рынком, остаётся поэтому за их спиной. А тут ещё и самым тяжелейшим образом подорвано экономическим кризисом. И нет сомнения, что у рабочих появляется озлобление против прижимистых мужичков, дорвавшихся до землицы и в соответствии со своим положением не желающих отдавать хлеб бесплатно. Не последний при этом кусок* (до отобрания последнего дело доходило именно из-за нежелания без борьбы отдать не абсолютно необходимое), а определённую часть хлеба, которую рабочие — осуществись эта хлебная монополия по замыслу Ленина — завтра вернули бы им промышленными товарами.

А Солоухин продолжает свое: «Захватившие власть опирались на явное меньшинство» (вот это по-нашему, демократически. Меньшинство голодных — не в счёт!), «на одураченных рабочих, которых называли сознательными. Но ведь и эта небольшая часть рабочих могла одуматься через месяц-другой».

Здесь Солоухин даёт примечание, квалифицируя факты забастовок и голодных бунтов как свидетельства начавшегося «одумывания» и не отдавая себе отчёта в том, что голод — не лучшая почва для благоразумия.

«Действительно, вдруг одумаются да соединятся с крестьянами» (каким это, интересно, чудом?), «как они соединены в фиктивной формуле о рабоче-крестьянской власти?».

О, формулы для всей нашей пишущей братии — великая связующая сила!

«Совсем нелишне было бы озлобить их друг против друга, столкнуть и разобщить. Инспирированный голод и крестовый поход за хлебом могли бы решить и эту проблему». (Так ведь и выдумывают у нас «проблемы», ставя действительность с ног на голову!).

И тут же фраза из Ленина:

___

• О том, что в дореволюционной пореформенной России крестьяне должны были лишаться последнего и пухнуть с голоду, продавая хлеб ради уплаты выкупа за землицу, Солоухин при желании мог бы прочитать у Слепцова или Успенского. Зато экономическая форма рыночной «самостоятельности» там была соблюдена.

 

«Нужен крестовый поход рабочих (выделено Солоухиным. — Э.Н.) против дезорганизации и против укрывания хлеба». (Т. 36. С.368).

Употреблённое Лениным выражение «крестовый поход» да ещё рабочих настолько красноречиво (ах, как кстати оно пришлось!), что читатель может уже и не заметить, что речь идёт не о походе против крестьян как таковых, а против дезорганизаторов и укрывателей хлеба в голодающей стране.

Надо ли демонстрировать и дальше приёмы Солоухина? Противно же, наконец. Обыватель всем приписывает свой образ мыслей и образ действий. Другого отношения к жизни он и вообразить себе не в состоянии.

Ну а содержательные, логические доказательства Солоухина в целом сводятся к тому, что, выходит, новая власть не имела никакого морального права принимать жёсткие меры к сосредоточению у себя хлеба и товаров ради принуждения населения к труду, к восстановлению хозяйства, а спекулянты хлебом, барахлом ли имели полное право принуждать рабочий класс благоразумно умирать с голоду. И как смеют злые большевики отбирать у них средства такого принуждения? О, священная, неприкосновенная частная собственность!

Известно, какой выбор предпочло бы «демократическое» правительство, если бы оно каким-то чудом всё ещё сохраняло бы власть.

Особенно негодует Солоухин, что государство покушается на частное богатство в его всеобщей, денежной форме, то есть отказывает ему в праве принимать меры к нормализации сферы обращения, меры борьбы с инфляцией.

«Не дают покоя деньжонки в чужих карманах», — клеймит Солоухин, то есть сводит политику к грубой обывательской зависти Ленина к чужим деньгам, причём даже не к деньгам торговцев и буржуазии, а к деньгам мелких собственников, всегда, дескать, исключительно трудовым и праведным. И, конечно, обманывает читателей в том отношении, что у многомиллионной массы крестьян и кустарей Ленин ни в коем случае не собирался отбирать денег силой, а если и говорил, что они скрывают деньги от государства, то исключительно с целью учёта и регулирования экономической жизни. Ленин:

«Деньги, это — свидетельство на получение общественного богатства, и многомиллионный слой мелких собственников крепко держит это свидетельство, прячет его от „государства“, ни в какой социализм и коммунизм не веря...». (Т. 43. С. 208).

«Вот ведь какие подлецы, какая темнота и несознательность! — взрывается иронией Солоухин. — Вместо того, чтобы просто отдать денежки государству, прячут и норовят израсходовать на себя. Не выйдет, господа мелкие собственники! Отберём. Где силой, а где лишив товаров и посадив на сухой хлеб. Через торгсины, не мытьем, так катаньем, но отберём!».

Ну подумал бы: каким образом в данной экономической ситуации весь класс мелких собственников может реализовать эти пустые деньги «для себя»? Если уж он такой радетель за кустарей и крестьянство? Да в том-то и дело, что крестьянин-труженик ему глубоко безразличен, а потому и объективный экономический интерес крестьянства (а не отдельных, богатеньких, прикопивших денежки крестьян, дожидающихся падения новой власти) сознанию Солоухина недоступен. Его волнуют только и исключительно господа мелкие собственники, которые, не мешай им большевики, уж конечно же исхитрились бы извернуться со своими тысчонками. При дефиците товаров — так и в особенности.

А что до «лишения товаров», действительно больно бьющего как по рабочим, так и по крестьянству, то отчего, в самом деле, Ленин не достал их с небес! Подобно Иисусу Христу, в известной ситуации накормившему огромную массу людей тремя хлебами.

Да тут ещё и та подтасовка, что Ленин, дескать, пристаёт к крестьянству с моральным осуждением его поведения, укоряя за темноту и несознательность. Неправда. Это современные идеологи и интеллигентные попы привыкли приставать к людям со всякими моральными проповедями, вплоть до воскресных по телевидению, и этот образ действий прочно засел в сознании Солоухина. Сколько их теперь, духовников, носителей «общечеловеческих» ценностей, не мыслящих человека иначе как собственника! В этом направлении они и формируют сознание, набрасываясь на подлинно человеческую идейную позицию как на порождение ада. И сколько тупого сарказма насчёт того, что сознание людей, в том числе и их сознание, определяется бытием, а конкретнее — положением того класса, интересами которого они живут! Не так-то просто над этим положением возвыситься до позиции, действительно общечеловеческой.

А Ленин — материалист. И потому прекрасно знает, что в данных общественных условиях другого сознания у крестьянской массы нет и быть не может. И нет ни малейшей их личной вины, греха и т. п. в том, что сознание крестьян отвечает их объективному экономическому и общественному положению, хотя для общества в целом, особенно в такой острейшей ситуации, отсталость крестьянства — подлинная трагедия. Только вместе со всем укладом жизни может естественно и без насилия измениться и сознание массы, и бессмысленно требовать от неё, чтобы она без всякого развития вдруг стала думать по-иному. Принуждение массы к тому или иному сознанию — это милое изобретение и показатель совсем других времён, с которыми Солоухин, браня и проклиная их, увы, связан самыми тесными узами. И потому не в состоянии понять поистине интеллигентного и духовно свободного человека, готового неутомимо разъяснять, но никогда и ни в какой форме не покушавшегося на внутреннюю свободу, на разум и душу кого бы то ни было — даже тёмного и забитого крестьянина.

Вот так, ничуть не погрешив против объективности и человеколюбия, приводит Солоухин соответствующие тексты из Ленина, сопровождая их чрезвычайно меткими восклицаниями:

«Откуда взять крестьянину сознание, которого сотни лет отупляли, которого грабили (но так ещё никогда! — В.С.), заколачивали до тупоумия помещики и капиталисты, не давая ему никогда наесться досыта (а вот теперь решили накормить! — В.С.), — откуда ему взять сознание того, что такое хлебная монополия; откуда может взяться у десятков миллионов людей (не в кулаках, значит, дело! — В.С.), которых до сих пор питало государство только угнетением, только насилием, только чиновничьим разбоем и грабежом (да все же не бросало против них регулярных продовольственных армий! — В.С.), откуда взять понятие того, что такое рабоче-крестьянская власть, что хлеб, который является избыточным (и который во всем мире продаётся — В.С.) и не перешедшим в руки государства, если он остаётся в руках владельца, так тот, кто его удерживает, — разбойник, эксплуататор, виновник мучительного голода рабочих Питера и Москвы? Откуда ему знать, когда его до сих пор держали в невежестве, когда в деревне его дело было только продавать хлеб, откуда ему взять это сознание?!.. Если вы будете называть трудовым крестьянином того, кто сотни пудов хлеб собрал своим трудом и даже без всякого наёмного труда, а теперь видит, что может быть, что если он будет держать эти сотни пудов, то он сможет продать их не по шесть рублей, а дороже, такой крестьянин превращается в эксплуататора, хуже разбойника».

То, что Ленин осуждает исключительно тех крестьян, которые стремятся нажиться на голоде рабочих, по возможности придерживая хлеб и вздувая цены (кстати и определение «эксплуататор» экономически здесь совершенно правильно), — начисто пролетает мимо Солоухина:

«Вот теперь всё по-ленински ясно. Все крестьяне, которые трудом вырастили хлеб и хотели бы его продавать, а не отдавать бесплатно, — все они разбойники. Не те разбойники, оказывается, кто с оружием в руках пришёл в деревню отнимать хлеб, а те разбойники, кто не хочет его бесплатно отдать».

Ну не разбойник ли после этого и сам Солоухин! Ведь это и есть форменный идеологический разбой, когда вся действительность, хотя бы и из лучших побуждений, так вот наизнанку вывернута и поставлена на голову.

То, что крестьянин, упершись носом в свой частный интерес, не видит и не может видеть своего собственного общественного интереса, совпадающего с интересом голодающих рабочих, следовательно, производства необходимых и ему самому и всему крестьянству товаров (необходимых для обмена

на его же спрятанный в ямах хлеб!); что он не дорос до превращения из мелкого собственника в человека и не нуждается в таком превращении; что он не видит, наконец, общего интереса истерзанной войной и кризисом страны, — это ему простительно. (И Ленин, объясняя положение крестьянина, фактически оправдывает его этой неизбежной заскорузлой темнотой). Что крестьянин при случае норовит нажиться, пользуясь её (страны, России) тяжёлым положением, — это тоже понятно: откуда же ему взять другую, более высокую точку зрения?

Но то, что интеллигентный и высокодуховный писатель Солоухин, якобы места себе не находящий в страданиях за Россию и русский народ, в своей общественной позиции не поднимается над уровнем обособленного частного собственника, вопреки всему преследующего свою выгоду, — это настоящий конфуз. Извиняет его лишь то, что такова нынче общая позиция всех наших образованных мещан.

Что же касается того тяжёлого периода нашей истории, то Ленин сам множество раз возвращается к его урокам и оценке, признавая полнейшую вынужденность продразвёрстки в условиях голода и войны и критикуя неподготовленность, невызревшую «коммунистичность» иных шагов и, главным образом, господствовавшее в партии представление, что «капиталистическую торговлю» (о «социалистической» у Ленина и речи не могло быть) в условиях России можно одолеть «штурмом». С этими начинаниями большевики вполне закономерно провалились (Ленин не стесняется таких определённых выражений) и вынуждены были начать отступление.

«Восстановим крупную промышленность и наладим непосредственный продуктообмен её с мелким крестьянским земледелием, помогая его обобществлению. Для восстановления крупной промышленности возьмём с крестьян в долг известное количество продовольствия и сырья посредством развёрстки... Это был революционный подход к задаче в смысле прямой и полной ломки старого для замены его новым общественно-экономическим укладом.

С весны 1921 года мы на место этого подхода, плана, метода, системы действий ставим... совершенно иной, типа реформистского: не ломать старого общественно-экономического уклада, торговли, мелкого хозяйства, мелкого предпринимательства, капитализма, а оживлять торговлю, мелкое предпринимательство, капитализма, а ... осторожно и постепенно овладевая ими или получая возможность подвергать их государственному регулированию лишь в меру их оживления». (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 222).

Ошибаются, если не передергивают, те, кто настаивает — целый хор толкователей! — что Ленин поначалу-де был в плену военно-коммунистических представлений о социализме, а потом от них отказался в пользу социализма «рыночного». Эти люди приписывают Ленину собственные шарахания. Считая развёрстку и «комбедовские способы» изъятия хлеба мерой чрезвычайной и временной, Ленин, однако же, определённо предпочёл бы рынку «правильный и планомерный продуктообмен между производительными и потребительскими коммунами единого хозяйственного целого, каким должна стать Советская республика». (Там же. Т. 38. С. 89). В непосредственном установлении продуктообмена и по оценке 1922 года «никакой ошибки нет», да нечем было обмениваться с крестьянством. Отнюдь не смена общих ориентиров, не «новая концепция социализма», а нищета, раздробленность хозяйственной жизни, упадок промышленности заставили сделать шаг назад. И вот теперь, после отступления к торговле, Ленин искал в кооперации и других естественных способах самоорганизации населения живые ростки, подходы к новой экономической взаимосвязи, до которой ещё предстояло идти и идти...

«Настоящие революционеры на этом больше всего ломали себе шею, когда начинали писать „революцию” с большой буквы, возводить „революцию” в нечто почти божественное, терять голову, терять способность самым хладнокровным и трезвым образом соображать, взвешивать, проверять, в какой момент, при каких обстоятельствах, в какой области действия надо уметь действовать по-революционному и в какой момент, при каких обстоятельствах и в какой области действия надо уметь перейти к действию реформистскому. Настоящие революционеры погибнут (в смысле не внешнего поражения, а внутреннего провала их дела) лишь в том случае, — но погибнут наверняка в том случае, — если потеряют трезвость...». (Там же. Т. 44. С. 223).

Кто действительно хочет разобраться в истории Октябрьской революции должен по меньшей мере помнить, что негоже применять к высокой и мучительной народной драме мерки нашего нынешнего ущербного исторического кругозора.

* * *

Но вернёмся к Солоухину.

Человек, способный вынести из чтения Ленина убеждение, что тому не давали покоя деньжонки в чужих карманах, должен был, конечно, испытать весьма своеобразное чувство, обнаружив в одном из его томов выражение «грабь награбленное», с которого так счастливо начались изыскания Солоухина. И примечательно, что в данном случае страницу Солоухин указал, решив нас, что называется, носом ткнуть. Что ж? Придётся объясниться и на этот счёт.

Проштудировав Маркса и не расходясь с ним ни в чём — об этом свидетельствуют все собственные экономические исследования В.И.Ленина, — он, конечно, не может не знать, что накопление капитала — это вообще-то не грабёж в обычном житейском смысле и капиталистическая собственность — не «кража». Это частное присвоение возникает совершенно незаметно и естественно, без сознательного намерения к грабежу и без всякого понятия о коренящейся тут классовой противоположности и классовой борьбе*, а просто в силу положения лиц в определённой системе общественного производства. Это присвоение осуществляется при самом что ни на есть эквивалентном товарно-денежном обмене, вырабатывающемся по мере того, как на базе рынка формируется крупное общественное производство. И чем эквивалентнее, правильнее, развитее товарно-денежный обмен, тем всё более стабильным, надёжным, честным, а не «грабительским» становится капиталистическое присвоение, делающееся присвоением не отдельных уже лиц, а всего класса буржуазии**.

Вместе с тем оно бурно растёт по массе, ибо вследствие научно-технических переворотов и приумножения всеобщей производительной силы всё больший объём общественного богатства создаётся всё меньшим числом живых работников,

так что по видимости на накопление капитала работает теперь уже сама природа, ставшая машинами, оборудованием, системами связи, компьютерной техникой, роботизированными производствами и т. д. То, что по самой сути дела создано и принадлежит поистине человечеству, обращается против него, делая его излишним.

___

* Наличие классовой борьбы в обществе, доходящей в периоды тяжёлых кризисов до самых диких и зверских форм, разумеется, ни одного нормального человека не может радовать. Но слепец отделывается от этой объективной реальности тем, что объявляет её несуществующей, а когда она становится явной, кричит, что это злобная и заразительная выдумка. Тот же, кто способен понимать жизнь такой, какова она есть, знает, что классовая борьба — прямое следствие того, что человечество, говоря словами Энгельса, не вышло из звериных условий существования — из отношений частной собственности, за которые цивилизованные Солоухины ну просто зубами держатся. На какие бы нравственные ценности они ни опирались, какие бы иллюзии себе ни строили, люди, народы либо вырвутся к свободе из бесчеловечных условий существования, либо будут погублены этими условиями, так и не став по-настоящему людьми.

** «Что такое в действительности коллективное богатство, общественное благосостояние? Это — богатство буржуазии, а не богатство каждого отдельного буржуа». (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 126). «...Эти отношения создают буржуазное богатство, т. е. богатство класса буржуазии, лишь при условии непрерывного уничтожения богатства отдельных членов этого класса и образования постоянно растущего пролетариата». (Там же. С. 144). Наивные и недобросовестные люди заявляют ныне, что Маркс, исследовавший, заметим, всеобщие законы товарного производства, устарел, потому что не мог-де знать «современного капитализма»! Он, дескать, знал только «собственность отдельных лиц»! Поразительное невежество в марксизме, отсутствие всякой его пропаганды позволяет современным «радикалам»  от социал-демократии самым бесстыдным образом морочить людям головы.

Наиболее надёжным, законным и честным буржуазное присвоение становится тогда, когда осуществляется посредством государства, то есть при национализированной промышленности и регулируемом капитализме, где бесчеловечная, грабительская суть данной системы производства и распределения становится окончательно скрытой как раз благодаря своей всеобщности, повседневности, привычности. Так что если отдельные лица или целые слои населения оказываются ограбленными, неразвитыми, больными, ненужными и выброшенными из жизни (в бедных странах, разумеется, чаще и больше, чем в богатых), то исключительно, конечно, по собственной вине — не зря же и комплекс всеобщей вины и покаяния, религиозного самоочищения и т. п. господствует в умах идеологов исторически «провинившихся» народов. И вот, ради сохранения стабильности, демократическое государство, культурное, цивилизованное, остро чувствующее страдания обездоленных господствующее «общество» по возможности создаёт системы социальной защиты, занимается благотворительностью, открывает столовые для бедных, бросает

им пенсионные подачки, подсовывает телевизионных утешителей в рясах и без,

и т. д., и т. д. Всё это сопровождается, конечно, парламентскими дебатами, дискуссиями «специалистов» и моральными проповедями. Богатые страны могут весьма достаточно обеспечивать комфортом, хлебом и зрелищами растущую массу невольных бездельников, предоставляя им «самодеятельность» и «самостоятельность» в самых изысканных или, напротив, тупых, жестоких, бесплодных и сумасбродных занятиях вне сферы общественного производства. Развращённый сытостью обыватель имеет возможность платить за какие угодно телесные и духовные непотребства, и наслаждается «свободой», и весьма удовлетворён «демократией».

___

* В условиях рынка распределение осуществляется согласно закону стоимости по овеществленному труду, т. е. по капиталу, у кого он есть. Прочим — стоимость рабочей силы. В условиях общественной собственности (действительно общественной!) становится возможной оплата живого труда безотносительно к его содержанию, а просто в соответствии с его длительностью и интенсивностью. Поскольку стоимость определяется общественно-необходимым количеством абстрактного «труда вообще», здесь содержится скрытая тенденция к такому переходу. (См.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 47.

 С. 249—250). Однако собственно присвоением теперь является не оплата и не результат индивидуального труда, а его предпосылка — совместное общественное богатство, всеобщая производительная сила. (См.: там же. Т. 46.

Ч. I. С. 115—117; Ч. II. C. 213—215). При этом плата за труд, пока она ещё существует, не имеет ничего общего с «уравниловкой», напротив, это впервые действительно индивидуальная оплата по количеству доставленного каждым живого труда: каждому по труду. На такой основе исчезают классы. Каждый получает возможность без особых приобретений и потерь (частной собственности на средства производства) заниматься любым общественно полезным делом, развивая все свои способности.

Невозможно наладить «справедливое распределение», добиться «социальной справедливости», не изменив способа производства. Всеобщее участие в производительном труде, сокращение необходимого рабочего времени всех, перемена труда, обмен деятельностей вместо обмена товаров, равная плата за равный труд — таковы специфические особенности социалистического способа производства и распределения.

 

Словом, когда один человек и далее банда, клан, мафия грабит и насилует других, — это, конечно, грабёж. Ну а когда один класс грабит другой и всё остальное общество, а ныне даже отдалённые страны и народы — их природу, жизнь, здоровье, — это законное и справедливое распределение по труду*, каким оно только и может быть в условиях рынка. Впрочем, это обширная тема.

Однако Солоухин забывает, что лозунг «грабь награбленное» родился не где-нибудь, а в России определённого периода. В России, где честной, цивилизованной, регулируемой законом и государством торговли в общем ещё и не было и

где в годы войны на бедствиях народа и на военных поставках всеми правдами и неправдами наживали свои скоропалительные богатства самые низкопробные толстосумы. Так что сознание масс не без основания воспринимало это богатство как в прямом и бесстыдном смысле награбленное, таким оно по сути и было: какой уж тут эквивалентный обмен! Народ бедствует и гибнет, платит за чужие денежки своей кровью, а дельцы и спекулянты как ни в чём не бывало набивают карман! Право же, писатель Солоухин мог бы лучше чувствовать язык и стиль эпохи, если бы его симпатии не принадлежали столь явно той, другой стороне. Может быть, тогда он дал бы себе труд прочитать и несколько следующих страниц:

«...Тут есть та каша в головах, то политическое настроение, которое выявляется именно мелкобуржуазной стихией, которая протестовала не против лозунга „грабь награбленное”, а против лозунга: считай и распределяй правильно... И... мы направим все наши силы на организацию подсчёта, контроля и правильного распределения...

Я вам назвал в пример те рабочие организации, которые это делают, и государственный капитализм других предприятий, других отраслей промышленности; у табачников, кожевников больше государственного капитализма, чем у других, и больше порядка, и у них более обеспечен путь к социализму... Нельзя пускать также такие нелепые фразы, как это делает Ге, насчёт того, что винтовкой он заставит каждого. Ведь это полная нелепость и непонимание того, к чему винтовка служит... И когда здесь говорят, что социализм можно взять без выучки у буржуазии, так я знаю, что это психология обитателя Центральной Африки. Мы не представляем себе другого социализма, как основанного на основах всех уроков, добытых крупной капиталистической культурой. Социализм без почты, телеграфа, машин — пустейшая фраза. Но сразу нельзя вымести буржуазную обстановку и буржуазные привычки, им нужна та организация, на которой стоит вся современная наука и техника. Для этого дела поминать винтовки есть величайшая глупость.

...Беднота крестьянская, которая ничего не выигрывает от грабежей награбленного, она на нашей стороне. Там наши лозунги пройдут... Пролетариат, масса крестьянства, разорённого и безнадёжного в смысле хозяйства индивидуального, будет на нашей стороне, потому что прекрасно понимает, что простым грабежом Россию удержать нельзя». (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 270—274).

Непредвзятое прочтение этих страниц должно бы, кажется, убедить всякого, что Ленин здесь только и делает, что объясняет различие между мелкобуржуазным и пролетарским пониманием лозунга «грабь награбленное», скорее всего стихийно родившегося в народной среде. В том-то и состояло ленинское отношение к массе — прислушаться к её настроениям и стараться возвысить её до себя. Поэтому в противоположность мелкобуржуазному грабежу, когда каждый просто тащит к себе всё, что можно в этой неразберихе урвать или отнять силой, «нашими лозунгами» он называет введение стихии экспроприации в границы порядка: учёт, контроль, обобществление, развитие производства на началах государственного капитализма (речь там идёт также о привлечении и повышенной оплате технически грамотных организаторов производства и специалистов), наконец, правильное распределение продуктов и товаров тем, кто в них действительно нуждается. Вот и всё. Но характерно, как это мелкий буржуа всюду видит только собственную тень!

Устрашающих слов и фраз о терроре, требований расстрела, суда, тюрьмы, принуждения Солоухин понавыписывал достаточно, так что, сведённые воедино, они производят внушительное впечатление патологической кровожадности Ленина. Но... только на сонного и мечтательного интеллигентного обывателя, которому удобно думать, что в этих условиях другая, не большевистская власть могла бы позволить себе действовать одними уговорами.

Вообще, что касается метода Солоухина, то он в корне порочен тем, что

за исходный пункт с наивной непосредственностью принимается известный трюизм: В начале было слово. С них-то, со слов, дескать, всё и началось. И потому, собрав в кучу все наиболее показательные слова, где Ленин, дескать, «проговаривается», приоткрывая свои коварные замыслы, Солоухин легко находит в них то содержание, которое хочет и которое ему удобно найти. Идя от слов и не имея нужды подумать, к какой реальности они относятся, нельзя и знать, что же действительно имел в виду их автор, зато таким образом превосходно обнаруживается ограниченность и тенденциозность собственных представлений и ума.

Так ребёнок, разглядывая в полутёмной комнате на стене причудливый узор

из пятен, трещинок и линий и наполняя его своим воображением, вдруг видит неведомо откуда взявшееся здесь чудовище, и трепещет, и кричит от страха.

Все фантомы человеческого сознания создаются подобным образом.

Наивные люди не знают, что в этом и состоит обычное производство идеологии. По своему вкусу, под давлением сверху, снизу, а в сущности по социальному заказу каких-то определённых классовых сил за основу берётся отнюдь не материальная действительность, а некая общая конструкция «идеал» — из слов, неведомо откуда взявшихся высших «принципов», «общечеловеческих» норм, выхваченных без смысла и связи цитат, и всё это размазывается и наполняется мешаниной «собственных» убогих представлений о жизни. Это называется даже «общественной наукой»*. То же самое действие можно произвести и в отрицательном смысле: приписать кому-нибудь (Марксу, Энгельсу, Ленину, никогда их толком не читавши) какую-нибудь «модель», «схему», а потом обрушиваться на неё, доказывая её ущербность и злонамеренность. Вот и Солоухин приготовил раздражённому обывателю подобное острое идеологическое блюдо, и оно пришлось как нельзя кстати, когда толпа

с упоением низвергает своих богов и обращает их в идолища поганые.

___

* Для сравнения: «Маркс стал бы протестовать против „политического и социального идеала“, который Вы ему приписываете. Коль скоро речь идёт о „человеке науки“, экономической науки, то у него не должно быть идеала, он вырабатывает научные результаты... Человек, имеющий идеал, не может быть человеком науки, ибо он исходит из предвзятого мнения». (Ф.Энгельс пишет П.Лафаргу; Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 36. С. 170).

 

Есть только один способ, позволяющий свободно и сознательно противостоять глупой мешанине плюрализма и общепринятой идеалистической стряпне:

«...Все теоретические воззрения, появляющиеся в истории, могут быть поняты только тогда, когда поняты материальные условия жизни каждой соответствующей эпохи и когда из этих материальных условий выводится всё остальное. „Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание”. Это положение настолько просто, что оно должно было бы быть само собой разумеющимся для всякого, кто не завяз в идеалистическом обмане». (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 13, с. 491).

Но для такого понимания как истории, так и выражающей её идеологии надо иметь при себе не «массовое», не управляемое сознание — зависимое, колеблющееся, подстраивающееся и перестраивающееся вслед за насаждаемым справа, слева и с высоких идеологических небес «новым мышлением», — а поистине собственную и более или менее развитую голову на плечах.

И ещё последний штрих о Солоухине.

Его обвинения в адрес Ленина нарастают крещендо. И прежде чем произнести завершающие слова проклятия Октябрьской революции, он сообщает читателям, что из-за неё совершилось и такое немыслимое и фатальное злодейство как «уничтожение генофонда нации», вследствие чего на нынешний день перевелись в русском народе гении. Генофонд, мол, истощился. Иными словами, Солоухин объявляет нас, дорогие сограждане, и весь якобы безмерно им чтимый русский народ в его настоящем и будущем, теперь уже непоправимо физически и умственно неполноценными.

Велик соблазн отнести это милое определение в адрес самого Солоухина. Но я, надеюсь и Вы, читатель, — мы с вами с отвращением отвергаем выраженное здесь зоологическое представление о людях, пришедшее в современность из феодальных ещё времен, когда не осознавалась не только всеобщая общественная связь людей (до этого и теперь далеко), а даже и просто природное единство рода человеческого и когда обществу, разделённому на сословия по крови, по рождению, естественно было думать, что гений родится от гения, как лошадь от лошади, в противоположность, скажем, свинье от свиньи. (Нашим «аристократам духа» и доселе хочется приписать себе таинство рождения от особо талантливых, избранных предков).

На самом деле здесь в очередной раз срабатывает столь типичный для нашего героя замкнутый идеологический круг. Желая подняться выше «человеконенавистника» Ленина, Солоухин на самом деле летит в пропасть самого настоящего расизма и невольно воспроизводит те именно взгляды, от которых хотел бы уйти, — те, что всегда и служат оправданию всякого геноцида и фашизма, усматривающего в людях высокосортный или, напротив, негодный биологический материал для последующих поколений.

Да, нет ничего ужаснее планомерного и поставленного на поток физического истребления людей хоть по национальному, хоть по «классовому» признаку — реакционный фетишистский взгляд, смешивающий отношения с людьми. И в ходе такой масштабной селекции людей на чистых и нечистых, не раз отбрасывавшей общество XX века назад ко временам средневековья, наряду со всяким «малоценным» человеческим материалом (он, выходит, не слишком дорог Солоухину) неизбежно уходили в землю наиболее развитые, на голову возвышающиеся над усреднённой, приводимой к нерассуждающему послушанию массой. И не о генах бы тут печалиться! Ничего себе уровень этого вдруг нахлынувшего «гуманизма», если его носители без стеснения говорят о своих трагически ушедших в землю соотечественниках как о попусту растраченной биомассе...

Чума и прежде, случалось, уносила целые страны и народы, но разум и таланты человеческие неизменно возрождались везде и всюду, где обнаруживалось хоть какое-нибудь пространство для проявлений духовной свободы и находились общественные условия для индивидуального развития.

И ныне рождаются «Толстые, Мусоргские, Пушкины... Крыловы, Тютчевы, Феты... Гумилёвы, Цветаевы, Рахманиновы, Неждановы... Вернадские... Тимирязевы, Докучаевы, Поленовы, Лобачевские, Станиславские и десятки и сотни им подобных». Но вот беда: всё возрастающее давление буржуазных отношений, вырвавшейся из-под контроля, отчуждённой, бесчеловечной «хозяйственной машины», поточной индустрии образования и культуры — не дает им развиться в гигантов. Они день за днём как заведённые движутся при станках и конвейерах или угасают конторскими служащими и подчинёнными производственному Молоху «специалистами». И не отдельные только таланты рождаются, но гибнут. Всякий нормальный здоровый ребёнок в качестве человека гениален, да вот беда: изнасилованная рынком, продаваемая и предаваемая природа производит на свет всё больше и больше изначально ограбленных, от рождения больных детей.

Природа не обделила и Солоухина многими талантами. Однако мы видим его всего лишь... духовным карликом, упрямо защищающим именно те убогие и меркантильные отношения, которые не дали ему подняться в полный рост.

В этом типичнейшем идеалистическом тупике мы и оставим теперь его.

Господства над людьми каких-то неведомых «злых сил» у нас ныне не ощущает ну разве уж только самый сухой и чёрствый делец, либо до конца опустившийся и деморализованный наёмный раб, для которого предел мечтаний — иметь работу и сытный корм. Либо — обеспеченные и развращённые люмпены, бездумно прожигающие жизнь. Все остальные бьются и мечутся в поисках выхода. Но ищут его все в тех же «естественных» рыночных отношениях, которые снова и снова манят их мнимой «свободой» и «самостоятельностью». Они не знают, что их иллюзии на этот счёт — такой же закономерный продукт мирового рынка, как и всё то, что они наблюдают по обе стороны государственных границ: бесконечное столкновение государственных, региональных, национальных, ведомственных, коллективных, корпоративных, групповых — словом, частных экономических интересов; всеобщий раздор и озлобление, террор и бандитизм, наркомафию и наркоманию, проституцию, упадок культуры, зависимость, придавленность, неразвитость массы, гибель природы и т. д. Но они привыкли искать виновных в «злых силах» вне себя, или в собственной моральной и физической порочности, или в пороках других. Тут всегда сохраняется почва для создания «образа врага». Главный же враг — частная собственность — опять манит их своей привлекательностью и вселяет несбыточные надежды. И вот они рядят этого настоящего врага в новые идеологические одежды, переименовывают его, поют ему дифирамбы, строят «новые концепции социализма» и... надеются на чудо. «Что такое филистер? — Пустая кишка, полная страха и надежды, что бог сжалится». Эти слова Гёте — их иногда повторял и Ленин — злободневны ныне, как никогда.

Для победы пролетарской революции — победы истинно человеческого начала над циничным и безжалостным рынком, ныне властно подчиняющим всё и вся; для установления общественной собственности и продвижения к обществу без классов, для победы разума над корыстью и идеологической слепотой Ленин сделал всё, что было в силах человеческих. Но человеческих, а не демонических и не божеских, — не сверхъестественных. И если человечество не погубит себя, если оно когда-нибудь преодолеет «долгие муки родов» нового общественного строя, если его неукротимо растущему вещному и техническому могуществу — ныне свирепому в своей «ничейности», разрушительному в своих неподконтрольных обществу глобальных конвульсиях — будет, наконец, сопутствовать объединение людей как людей, следовательно, настоящий общественный и духовный прогресс, то как одну из ступеней тяжкого пути к общечеловеческой свободе оно с уважением будет помнить Октябрьскую революцию, а с нею одну из самых крупных и трагических фигур в истории — В.И.Ленина.

 

6—7 ноября 1989 г.

Изм. 1992. № 1. С. 36—48. 

Версия для печати