Письмо в журнал. Горжусь, что был рабочим «ЮЖМАШа»
На заводе «Южмаш» в городе Днепропетровске я работал ровно полвека назад. Позвольте же рассказать о душе завода — о том, что было — и что ушло вместе с далёкими уже 60-ми.
Автозавод
Время от времени из-за города долетал могучий гул. Не слышать его было невозможно — от него дрожала земля. Но и замечать не следовало — а уж не любопытствовать тем более.
— Автозавод! — тихо и с уважением говорили люди, и старшее поколение, прошедшее войну, и младшее, воспитанное на «Военной тайне» Гайдара и «Честном слове» Пантелеева.
В миллионном городе все знали, что завод делает ракеты, но вслух называли его «автозаводом» — хотя никто и никогда автомобилей марки ДАЗ не видел.
Если гул замирал так же, как нарастал, плавно — все понимали, что испытания прошли хорошо. Если обрывался внезапно — значит, что-то пошло не так, это вызывало беспокойство и досаду. А однажды гул оборвался, и горизонт подсветился оранжевым пламенем — произошла авария. И ни паники, ни злорадства — люди воспринимали беду, как свою, беспокоились о том, чтобы никто не пострадал.
И, конечно, люди, которые там работали, воспринимались, как люди особенные — особого мастерства, особой дисциплины, особой ответственности — честью было работать на «Автозаводе».
Мы с Вовкой
Перед новым, 1961-м мы получили новую квартиру на Вузовском жилмассиве. Днепропетровск стремительно расширялся, окраины застраивались пятиэтажками, тысячи и тысячи семей справляли новоселье. В новом дворе я быстро подружился с Вовкой — Володей Селезнёвым, своим ровесником. Объединяло то, что объединяло большинство мальчишек в СССР — книги, технические кружки, желание и умение мастерить что-то своими руками. Вместе обследовали окрестности нового места жительства, нашли самую короткую дорогу к Днепру, и — главное! — настоящий Клондайк, городскую свалку, куда привозили отходы с заводов, целые россыпи и жилы крепежа, пластиковых рамок и литников, деталей и проводов — куда там Тому Сойеру с его убогими шариками и ножиками фирмы Барлоу!
Однажды валялись на пляже Комсомольского острова — и вдруг мимо нас, дробя в пыль окрашенную золотым солнцем воду, со звенящим рёвом пронёсся скутер — раньше мы видели скутера только на картинках. Рёв стал тоном ниже, гонщик в красном спасательном жилете и белом шлеме навис над правым бортом, закладывая вираж, скутер описал плавную дугу, исчез за бонами водной станции, мотор смолк… Мы с Вовкой молча переглянулись — и побежали на водную станцию.
Скутер — крошечная, плоская, белая и округлая, как блюдце, лодочка, стоял, уткнувшись в песчаный берег. Ещё курившаяся дымком длинная чёрная выхлопная труба, выходящая из грубого серого алюминиевого булыжника мотора, в котором даже издали была видна какая-то дикая сила, кивала в такт набегающим мелким волнам.
Возле скутера, расстёгивая шлем, стоял человек с чужих плакатов — серо-стальные глаза, высокая переносица, ровный нос, волевой квадратный подбородок, твёрдо сжатые губы.
— Хлопцы, скутер занести не поможете? — спросил он, кладя шлем в кокпит скутера.
И он ещё спрашивал! Мы с Вовкой схватились за ручки на корме, у мотора, гонщик взялся за носовую ручку — и машина оказалась на стойках, под навесом, рядом с другими скутерами. Потом мы помогли «разоружить» скутер — снять с него мотор и оборудование, вымыть обшивку и перевернуть его вверх дном.
Водная станция
Так судьба привела нас на водную станцию п/я 186, того самого Автозавода. Советская власть заботилась и о здоровье, и о развитии личности, потому и была у каждого завода в Днепропетровске своя спортивная водная станция. Лучшая, конечно, у Автозавода. Все виды гребли, парусный спорт, водные лыжи (и незаслуженно забытый ныне акваплан), скутера и мотолодки для гонок на воде были доступны каждому, кто работал на заводе — а у малолеток места работы и не спрашивали, мог приходить каждый. Кроме того, на станции были два морских «адмиральских» катера, смешной буксирчик под названием «Сила», несколько речных катеров, и катер на подводных крыльях, с которым связана особая история.
Однажды в жаркий солнечный день я возился на станции, помогал нашему катернику Алику Косенко — инженеру-конструктору. Небольшого роста, лобастый, всегда очень серьёзный, внешне он чем-то напоминал положительных героев Ролана Быкова.
— Посмотри, — вдруг сказал он, показывая глазами на причальный бон. — Только не пялься — незаметно…
На дощатом настиле бона стояли, оживлённо переговариваясь и пересмеиваясь, три человека в белых рубашках с засученными по-летнему рукавами.
— Запомни: это Королёв, Келдыш и Янгель… Тебе повезло их увидеть, тем более — вместе.
Тогда мне мало что сказали эти великие имена, но про Королёва я уже кое-что знал.
— А где Королёв? — спросил я.
— А вот он — волосы приглаживает, — указал глазами Алик.
Естественно, у меня тут же нашлось какое-то важное дело на боне и я прошёл туда-сюда мимо трёх великих.
— А у Королёва часы — тоненькие, миллиметра два! — доложил я свои впечатления.
— Имеет право, — сказал Алик, и так убеждённо, с таким уважением это прозвучало, что и сейчас словно слышу эти слова. И прикидываю — а о ком из нынешних, власть и богатство имущих можно было бы сказать: имеет право?
Ни о ком, пожалуй…
Потом к бону причалил наш катер на подводных крыльях, к трём академикам подошло заводское начальство, все вместе расселись в катере, он осторожно вырулил на протоку, добавив газу, вышел на редан, потом перешёл на крылья и полетел куда-то на середину Днепра — гостям надо было показать город во всей красе.
Водно-моторная секция была как бы маленькой моделью завода — гонками увлекались люди разных специальностей и разных национальностей, и все были одной командой, выполняли друг для друга разные работы, помогали чем могли. И каждый был по-своему колоритен и интересен.
Встретивший нас плакатный человек — электрик, Алик Косенко, тёзка и однофамилец инженера, оба украинцы.
Ринат Иванович Куришев — слесарь-лекальщик высшего разряда, наш с Вовкой главный опекун и наставник, с его постоянным присловьем «Книжечки читать надо, мурзики!» — и эти книжечки по моторам, по технике и физике он постоянно носил нам из заводской библиотеки. То ли татарин, то ли башкир, он приехал с Урала и не знал украинского языка. И когда ему приходило в голову поговорить по-украински — народ в лёжку лежал от смеха, так у него забавно получалось.
Эдик Бродский — он же «дядя Эдя большой» — термист, работавший в горячем цеху, еврей. Он не умел плавать, а потому не имел права участвовать в гонках, но гонщиком был страстным и ни у кого не поднималась рука отстранить его от скутера.
Другой, «дядя Эдя маленький», шлифовщик, действительно был маленьким, этакий Иванушка с голубенькими глазками — но был отчаянным донжуаном, на станции появлялся всегда с разными миниатюрными очаровашками, и часто выигрывал гонки благодаря своему малому весу.
Был и финн Пекке, и немец Шнолль, и уж не вспомню всех, но интернационал был полный. И никто никогда не делал из языка проблему — говорили, как кому удобнее и все прекрасно понимали друг друга.
К тому времени, когда пришлось мне выбирать дорогу в жизни, я уже выступал за заводскую команду, даже успел занять призовые места — и мужики из секции дали мне рекомендации для отдела кадров Автозавода. Я пошёл на завод, а 11-й класс оканчивал в вечерней школе.
На заводе
По периметру завод охраняла армия — солдаты стояли и на вышках, и в проходных. В добирался до Восточной проходной, называл свой номер — 17-33, солдат доставал пропуск из ячейки, я называл фамилию, имя и отчество, солдат сверял меня с фотографией и отдавал пропуск. С пропуском я доходил до своего цеха № 57, который охранял стрелок ВОХР и бросал пропуск в щель табельной. Щель закрывалась ровно в восемь часов, после этого времени пропуск сдавался мастеру с объяснительной запиской о причине опоздания.
Цех № 57 изготавливал нестандартное оборудование. Прежде всего — стенды и системы для испытаний новых двигателей, а во-вторых — что требовалось огромному заводу в самых разных сферах. Помню огромную — метра два высотой и три длиной — вареничную машину. Её придумал для заводской столовой какой-то энтузиаст, ветеран-инженер, вышедший на пенсию. И руководство поддержало почин, обеспечило всем необходимым для творчества.
Там же увидел однажды странной формы автомобильные крылья — на самом деле, была идея выпускать на заводе грузовые автомобили, как ширпотреб и для прикрытия основного — ракетного — производства. Но идея с автомобилями не пошла, и в качестве ширпотреба выпускали трактора типа «Беларусь». В те годы «Огонёк» часто печатал фотографии наших тракторов, покрытых тёмно-вишнёвой «тропической» эмалью на фоне пирамид, или джунглей, или прерий — это были именно те, днепропетровские трактора, сделанные на п/я 186, которые шли в сорок стран мира. А сейчас производство тракторов, «второе производство», завод в заводе — полностью уничтожено…
В цехе было множество цветов и домашних растений, стояли автоматы с газированной водой, а посередине цеха были три новеньких токарных станка типа 1Е61МТ — салатового цвета, с тёмно-зелёными суконками для инструмента поверх передних бабок. Один из них — средний — стал моим.
Учил меня токарному делу Иван Тимофеевич Шевцов. Культура производства начинается с общей культуры, в том числе и с культуры одежды. Иван Тимофеевич всегда был подтянут, чисто выбрит, одет — как одевалось руководство завода и инженеры, у станка — в аккуратном белом или голубом халате, галстук — по технике безопасности — пристёгнут зажимом. Обучение — естественно — начинается с уборки станка. Смена кончается — станок надо абсолютно чистым и смазанным передать сменщику. И неважно, что через пять минут станок снова засыплет стружка, зальёт эмульсия — ты должен взять белую тряпочку, провести в нескольких местах по станку и показать сменщику, что на ней только масло, а не грязь. И позор, если сменщик проведёт той же тряпочкой в каком-нибудь закоулке и с иронической улыбкой покажет тебе следы грязи.
Шаг за шагом обучал меня Иван Тимофеевич мастерству — и подбору резца по материалу, и заточке инструмента, и измерениям, и настройке станка и многому иному. Но, главное — отношению к делу, пониманию того, что от тебя зависит многое — и труд тысяч людей, которые вместе с тобой делают ракету, и безопасность страны. И здесь подвести никого нельзя — всё должно быть сделано точно, качественно и в срок.
На испытательных стендах стоят манометры, измеряющие сотни атмосфер. И давление — не воды или воздуха, а опасных и агрессивных жидкостей.
Если манометр не выдержит — испытатели могут погибнуть. Поэтому манометры закрывают крышками из толстого, в три-четыре пальца, оргстекла. А крышки крепятся мощными болтами.
И вот мне поручено сделать несколько десятков таких болтов — срочно, утром испытания! Чертежи, материал, записка для охраны от начальника цеха, что задержался по производственной необходимости, готовы. И сделал, уложился, хотя часа два шёл потом домой — среди ночи, по морозу, мимо старого кладбища.
А потом стал самым молодым на заводе ударником коммунистического труда — тогда к этому званию относились очень серьёзно и давало оно право на личное клеймо, не ОТК, а рабочая совесть была самым строгим контролёром.
Окончил школу, поступил в институт, работал на кафедре, потом снова в ВПК, но уже по электронике — и никогда не жалел, что получил на заводе крепкую рабочую закалку. Это только помогало в жизни.
Что потеряно
Знаю, что нынешний Южмаш — это не советский п/я 186. Знаю, что за годы «самостийности» и капитализма утеряны уникальные технологии и производственные секреты, разрушены цеха и производства.
Но всё можно было бы восстановить. Случись в те далёкие годы какое-то несчастье — пожар, взрыв, бомбёжка — и я, и все мужики, с которыми бок о бок работал, бросились бы спасать и восстанавливать, исправлять и ремонтировать. Всё бы сделали.
Но вот кому восстанавливать Южмаш сегодня? Кому становиться за станок, у которого стоял я? Где сейчас мальчишки, которых страна вырастила здоровыми, умными, честными, интересующимися наукой и техникой, в авиамодельном кружке узнающие закон Бернулли, а в радиокружке — закон Ома? Где сейчас мужики, для которых своё мастерство — гордость и радость, которые после работы ещё и придумывают, как сделать уплотнительное кольцо, чтобы компрессия не снижалась при изменении геометрии от нагрева? Где те школы рабочего мастерства, которые передаются от поколения к поколению, те знания и навыки, которые не привьёшь никакими инструкциями?
Ещё в древности Платон разделял, что построенный корабль — это товар, который можно купить, продать, который может сгнить и т. д., а корабль с экипажем — особый, почти одушевлённый объект, «гиберно». Экипаж может построить себе корабль, корабль не может создать для себя экипаж.
Когда-то американцы придумали нейтронную бомбу, убивающую излучением всё живое, но оставляющую целыми дома, заводы и фабрики.
Но применённая сейчас психологическая бомба оказалась ещё страшнее нейтронной — она убила в людях всё лучшее, убила человека в человеке — потому и рушатся обезлюдевшие дома, останавливаются заводы, исчезает производство.
И в полной мере это касается Южмаша…
А.К.ТРУБИЦЫН, публицист.
Версия для печати
