П.А.Голуб. Интервенция и белый террор на Севере России
(Продолжение. Начало в № 6 за 2009 г.)
Власть и народ при оккупации края
Высадка в Архангельске иностранных войск, появление самозваной власти в виде «Верховного управления», введение интервентами военного положения, запрет митингов и собраний, повальные аресты «неблагонадежных элементов», среди которых оказалось много профсоюзных активистов, в том числе председатель совета профсоюзов Н.В.Левачев и секретарь совета А.П.Диатолович, вызвали в рабочей среде бурное негодование. Уже 2—3 августа 1918 года прошли экстренные собрания представителей правлений 17 профсоюзов города в присутствии министра труда эсера М.А.Лихача. В принятой резолюции делегаты заявили: совет профсоюзов «твердо будет стоять исключительно на классовой точке зрения пролетариата». Делегаты потребовали освобождения арестованных товарищей, а также «немедленного разоружения тех элементов, на которые рабочий класс положиться не может (имелись в виду мятежные отряды Чаплина и пр. — П.Г.)» (Овсянкин Е.И. Архангельск в годы революции и военной интервенции. 1917—1920. — Архангельск. 1987. С. 142—143). Многие профсоюзы по отдельности выступили в том же духе. Вырвавшийся из тюрьмы Левачев на собрании представителей профсоюзов и в обращении к рабочим лесозаводов призывал: «Медлить нельзя, промедление смерти подобно. Необходимо как можно скорее опомниться от нанесенного нам удара, как можно скорее сплотиться и взять на себя работу по организации рабочего класса... дать должный отпор зарвавшимся капиталистам» (там же. С. 144). В рабочей среде вполне осознали, что первые 10 «декретов» самозваного правительства Н.В.Чайковского означают реставрацию буржуазных порядков, ликвидацию завоеваний, кото-рые дала рабочему человеку революция.
Как же реагировала «социалистическая» команда Чайковского на первые акции протеста рабочих? На заседании Верховного управления 6 августа с сообщением выступил изрядно напуганный министр труда Лихач, побывавший на бурных рабочих собраниях. Как указано в протоколе заседания, он «указал на произвольные аресты рабочих, выселение профессиональных союзов, расчёт членов фабрично-заводских комитетов, а равно на закрытие временной городской управой популярной в массах примирительной камеры как на факты, создающие тревожную атмосферу в рабочих кругах». Министр предупредил, подобные настроения опасны для власти. Но правительство, сидя под защитой войска генерала Ф.Пуля, опасности не побоялось. После прений было принято издевательское решение — обратиться к рабочим с воззванием «о правовой нормировке неотложных нужд момента». Суть этой «нормировки» состояла в примирении возмущенных рабочих с капиталистами ... в пользу капиталистов. Что касается поднятого на заседании вопроса о существовании «классовых политических организаций (имелись в виду профсоюзы, заявившие о своей приверженности классовой точке зрения пролетариата. — П.Г.)», то было решено — «оставить до прибытия союзных послов». То есть по пословице: вот приедет барин, барин нас рассудит (ГАРФ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 1. Л. 11). Примечательная иллюстрация к заявлению генерала Пуля о «полной самостоятельности» правительства Чайковского.
Между тем напряжение в рабочей среде усиливалось. 7 августа состоялось многотысячное собрание рабочих и служащих 18 лесозаводов Маймаксы. Выступивший на нём председатель совета профсоюзов Левачев (заметим — не большевик) с гневом заявил: «Не успели просохнуть афиши, в которых новое правительство гарантировало рабочим свободу слова, печати, собраний и союзов, как появились приказы, отменяющие все обещанные свободы». В принятом собранием постановлении была ещё раз подтверждена воля рабочих: «Оставаться на своих классовых позициях борьбы с капиталом... Ни в коем случае не отступать и не отдавать обратно завоёванных в тяжёлой и упорной борьбе прав и улучшений... Со всякой властью, которая будет посягать на нашу свободу и права, будем бороться всеми имеющимися у нас средствами... Ни один гражданин не может быть арестован за принадлежность к той или иной политической партии... Работники профсоюзного движения, независимо от принадлежности к политической партии, арестованные по распоряжению Верховного управления Северной области, должны быть освобождены» (Овсянкин Е.И. Указ. соч. С. 145).
Чайковцы в согласии с союзными властями немедленно отреагировали на требования рабочих. Левачев и другие профсоюзные активисты были арестованы, гонения на рабочие организации усилились. Запрет генерала Пуля на проведение митингов и собраний всё более ужесточался. Была закрыта общегородская больничная касса, которой пользовалось более 16 тыс. её членов. «Для нас также не тайна, — писала в связи с этим газета профсоюзов Архангельска «Рабочий Севера», — что всеми доступными средствами предприниматели стараются разбить сплочённые ряды рабочих и привести их в состояние дореволюционного времени» (Рабочий Севера, 5 января 1919 г., Архангельск). Сама газета была буквально затравлена правительственной цензурой. Так, в № 1 за 1919 год было 15 зияющих пробелов от руки цензора, в № 2 — 7 пробелов и т. д. За 7 месяцев оккупации удалось выпустить всего лишь 12 номеров газеты, и в феврале 1919 года она была задушена. В последнем номере редакция, указав на чинившиеся ей всяческие препятствия, сообщала: «Ныне, выпуская № 7(12) «Рабочего Севера», редакция с грустью доводит до сведения читателей, что по не зависящим от редакции обстоятельствам она издание газеты вынуждена прекратить».
Предприниматели при полной поддержке правительства демонстративно третировали профсоюзы. Показателен такой факт: на 2 октября 1918 года в совете профсоюзов было намечено заседание согласительной комиссии из представителей профсоюзов и предпринимателей. Но от хозяев предприятий никто не явился, хотя положение рабочих было нетерпимым. В связи с этим газета «Возрождение Севера» писала: «Цены на предметы первой необходимости поднимаются с невероятной быстротой, в то время как зарплата остается той же, что была полгода назад. Закрываются заводы, ликвидируются предприятия и рабочих выбрасывают на улицу в буквальном смысле этого слова, так как увольняемые рабочие немедленно выселяются предпринимателями из занимаемых ими помещений. Такие случаи имели место на лесопильных заводах «Альциуса» и Волкова на Маймаксе и на других заводах». Сообщение заканчивалось криком отчаяния, обращенным к хозяевам предприятий: «Где же ваш патриотизм, господа?» (Возрождение Севера, 10 октября 1918 г.).
Желая устрашить противников оккупационного режима, союзные власти и подконтрольное им марионеточное правительство всё шире пускали в ход машину террора, чиня насилия, аресты, расстрелы. Из тех жертв террора, которые стали известны общественности, в числе первых были руководители Кемского Совета Р.С.Вицуп, А.А.Каменев и П.Н.Малышев, их ещё в июле 1918 года интервенты расстреляли на борту английского военного корабля. Затем режим расправился с большевиками Кандалакши Л.Н.Комлевым, И.О.Лойко, В.Соболем и другими патриотами. 3 ноября во дворе архангельской тюрьмы смертный приговор был приведён в исполнение над командиром красноармейского отряда С.Ларионовым, комиссаром В.Шурыгиным, красноармейцами М.Георгиевским, Я.Якубчиком, И.Комаровым и И.Дьячковым. Их трупы отвезли за город на Мхи, ставшие затем братской могилой патриотов. В середине декабря при участии английских карателей были расстреляны 13 участников восстания в Архангелогородском полку, о чём рассказал в своих воспоминаниях генерал Марушевский, руководивший расправой.
С середины декабря правительственный «Вестник» начал печатать длинные списки дел, поступавших в Особый военный и военно-окружной суды, и крайне жестокие приговоры по ним. Режим демонстративно показывал своим противникам тяжёлый кулак для устрашения. С назначением 15 января 1919 года генерала Е.К.Миллера генерал-губернатором (точнее — диктатором) машина репрессий заработала со всё большим ускорением. Так, 18 января военно-окружной суд приговорил шестерых матросов эскадренного миноносца «Бесстрашный», протестовавших против ареста своего товарища, к дисциплинарным частям (штрафбату) сроком от 1 до 6 лет, а солдата Архангелогородского драгунского полуэскадрона Ф.Нечаева за уклонение от воинской службы — к каторге на 6 лет с лишением всех прав состояния (см.: Вестник Вестник правительства Северной области (далее — ВПСО), 15 марта 1919 г.). Только в одном номере «Вестника» военно-окружной суд сообщал, что им назначены к рассмотрению: на 20 марта — 20 дел, на 24 марта — 5 и на 25 марта — 7 дел (см.: там же). Конвейер набирал обороты. В дальнейшем драконовские приказы Миллера, приговоры военных судов о расстрелах, ссылках на каторгу, заключении в концлагеря и тюрьмы заняли главенствующее место на страницах официального органа правительства. Таким способом власти стремились подавить нараставшее в массах сопротивление оккупационному режиму.
Но оно подспудно и неудержимо накапливалось и прорвалось наружу в связи с празднованием годовщины Февральской революции. 12 марта на судоремонтном заводе Архангельска состоялось торжественное собрание, организованное по решению совета профсоюзов. В присутствии более тысячи рабочих и служащих с уничтожающей критикой правительства выступили председатель совета профсоюзов меньшевик М.И.Бечин, а также профсоюзные активисты Ф.И.Наволочный, К.Н.Клюев, С.М.Цейтлин, Г.В.Успенский и другие. В частности, Бечин под бурное одобрение присутствовавших заявил: «Советская власть есть естественная и единственная защитница рабочего класса», а правительство «держится лишь при помощи заморских гостей» (Голдин В.И. Указ. соч. С. 130). Вечером того же дня состоялось торжественное заседание городской думы. Выступившие на нём представители оппозиции снова подвергли марионеточное правительство беспощадной критике за попрание прав и свобод граждан, за возвращение старорежимных порядков.
Недовольство вылилось наружу и на Мурмане. Политические выступления прошли в Мурманске, Кандалакше, Александровске. Рабочие Мурманского порта и плавмастерской «Ксения» в своих выступлениях провозглашали лозунги: «Долой северное правительство!», «Долой генерал-губернатора!», «Да здравствует Российская федеративная республика!» (см.: Киселев А.А., Климов Ю.Н. Указ. соч. С. 181).
Происшедшие события вызвали приступ ярости в правящих кругах. Немедленно последовало «Правительственное сообщение». В нём говорилось: в заседании городской думы 12 марта некоторые лица произнесли речи, «одобряющие платформу Советской власти и клонящиеся к разрушению создаваемого у нас великого национального дела — возрождения страны». Правительство пригрозило «в корне и самыми решительными мерами прекращать всякие попытки оказать какое-нибудь содействие нашим врагам-большевикам... Виновные в демагогических выступлениях против власти и союзников, а также виновные в организации этих выступлений арестованы» (Вестник Верховного управления Северной области (далее — ВУСО), 14 марта 1919 г.).
Генерал Миллер распорядился учинить над «бунтовщиками» показательный процесс в особом военном суде. Подсудимые Бечин, Клюев, Наволочный и Цейтлин были приговорены к 15 годам каторги каждый. Обвинитель на суде, главный военно-полевой прокурор Добровольский, позже вспоминал: «На меня процесс произвел тяжелое впечатление: я осознал ту пропасть, которая лежала между классовым мировоззрением рабочей среды и национально-патриотическими (читай — прорежимными. — П.Г.) кругами общества» (Белый Север... Вып. 2. С. 47). Прокурора устрашил «столь резкий политический сдвиг влево», и он предрёк вспышку борьбы против режима с новой силой. И не ошибся.
В те же дни последовали репрессии и на Мурмане. «Мурманский вестник» сообщал об аресте «большевиков» с плавмастерской «Ксения» А.Соловьева, К.Михайлова, А.Лясковского и А.Попоценко. О других арестах газета умолчала. Генерал Мейнард и помощник генерал-губернатора на Мурмане В.В.Ермолов пригрозили «бунтовщикам» жестокими карами.
Диктатор Миллер телеграфировал в Омск правительству Колчака: «Часть руководителей профсоюзов в марте с. г. были арестованы как изобличенные в деятельности большевистско-коммунистического характера. Некоторые из арестованных по приговорам особого военного суда были казнены, остальные в ближайшее время предстанут перед военно-окружным судом» (ГАРФ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 16. Л. 8).
После мартовского кризиса юстиция режима напоминала злобного пса, сорвавшегося с цепи. Облавы, аресты, суды, приговоры хлынули лавиной. Начальник милиции Соломбалы доносил по инстанциям: «Ночью в Соломбале ... производились массовые обыски по ордерам контрразведки. Обыски производились чинами контрразведки при содействии вверенной мне части и союзных войск». 22—23 марта вылавливали «большевиков» в воинских частях. На следующий день арестованные солдаты Т.Глухов, П.Шереметьев, Г.Сывороткин и С.Глазков по приговору особого военного суда были расстреляны (см.: Голдин В.И. Указ. соч. С. 195—196). Как сообщал правительственный «Вестник», 24 и 26 марта, 5 и 6 апреля были приведены в исполнение приговоры военного суда более чем над 20 гражданами, стоявшими, по выражению газеты, на стороне Советской власти (см.: Вестник ВУСО, 15 апреля 1919 г.). Далее сообщения «Вестника» о приговорах военных судов и приказах Миллера-Марушевского об их утверждении следовали один за другим:
17 апреля — приказ Марушевского об утверждении приговора особого военного суда к расстрелу военнослужащих П.Аншукова, Р.Печенина и А.Богданова «за покушение на предание неприятелю г. Архангельска и находящихся в нём войсковых частей и за шпионство». Тут же — приговор особого военного суда о присуждении к смертной казни «через расстреляние» военнослужащих Власова, Квитко, Дегтева, Трубина, Сирина и Юргина, а Гусева — к 4 годам каторжных работ. Оба приговора приведены в исполнение.
24 апреля — сообщение о расстреле десяти человек, «приговоренных к смертной казни за измену и шпионство».
27 апреля — 9 приказов Миллера об арестах, заключении в тюрьму и ссылке целого ряда лиц «за действия, угрожающие государственному порядку и общественному спокойствию».
6 мая — снова 9 приказов главкома Марушевского об утверждении приговоров особого военного суда, предусматривавших различные наказания осужденным, в том числе смертную казнь и каторжные работы до 12 лет. В частности, к расстрелу были приговорены красноармейцы М.Зыков, А.Горохов, И.Увечнов — за покушение на трёх шотландских военнослужащих и солдат, Н.Розанов — «за шпионство», солдат славяно-британского легиона Ф.Сметанин — за покушение на английского капрала. Солдат того же легиона В.Костылев — к 1 году тюрьмы «за возбуждение вражды между отдельными классами населения». Приговоры были приведены в исполнение.
21 мая — приказы генерала Марушевского об утверждении 9 приговоров Военно-окружного суда.
31 мая — постановление начальника военно-регистрационной службы полковника Рындина о наказании 6 граждан за неисполнение требований о регистрации (заключение в тюрьму на 3 месяца, штраф 3 тыс. руб.).
24 июня — приказы Марушевского об утверждении судебных приговоров: отдаче в арестантские исправительные отделения на 2,5 года прапорщика Лебедева за неисполнение приказов командования; солдата Архангелогородского полка Батаргина — на 4 года каторги за самовольную отлучку; гражданина П.Мальцева — к расстрелу (заменён 15 годами каторжных работ) за организацию строительства оборонительных укреплений против союзников на Мудьюге (припомнили и это) и за службу в Красной Армии; солдата Архангелогородского полка А.Лупачева — к 4 годам каторги за самовольное оставление части.
1 июля — ряд приговоров Особого военного суда: 1) солдату артдивизиона И.Беганцеву — к расстрелу «за участие в покушении на предание неприятелю г. Архангельска и находящихся в нем воинских частей и за шпионство»; 2) красноармейцам 1-го Архангельского партизанского отряда — С.Соболеву, А.Завьялову, И.Кузнецову, Ю.Маразасу, А.Нелюбовичу, М.Базанову, П.Макунину, С.Тулину — к расстрелу; Г.Ермолину и И.Якушкину — по 15 лет каторги за участие в партизанском движении; 3) патриотам-подпольщикам С.Закемовскому, Д.Анисимову, А.Матисон, К.Блезниной, К.Теснанову, Ф.Антину, Я.Розенбергу и Д.Прокошеву — к расстрелу; И.Шпаковскому и М.Леденеву — по 15 лет каторги; А.Индриксону и А.Яковлевой — по 12 лет каторжных работ; А.Матисон смертная казнь заменена бессрочной каторгой; всем по этому делу — «за способствование неприятелю в его враждебных действиях путём агитации в пользу Советской власти и подготовление вооружённого выступления для предания неприятелю г. Архангельска и находящихся в нём войск»; 4) солдатам: А.Шиловскому — к расстрелу, Л.Костовецкому — к 12 годам каторги за покушение на военнослужащих союзных войск.
19 августа — приказы Марушевского, утверждавшего приговоры особого военного суда матросам, солдатам и гражданским лицам, в том числе 9 из них — к смертной казни, трём — к 15 годам каторги, одному — к 8 годам каторги. Девятку, приговорённую к расстрелу, составляли матросы, участвовавшие 1 августа 1918 года в потоплении в устье Северной Двины ледоколов «Святогор» и «Микула Селянинович» с целью заграждения фарватера для кораблей интервентов и в обстреле их аэроплана. Это были А.Терехин, П.Даниленко, В.Лариков, А.Бабурин, П.Панченко, А.Маковяк, И.Бакулич, Я.Павлюченко и К.Лемешко. Герои-патриоты, ставшие на защиту родной земли от нашествия иноземцев, пали от рук предателей России. Оргия расправ диктатуры Миллера со своими противниками ещё более усилилась на последнем этапе её существования.
Возвращаясь к политике правительства Чайковского-Миллера по рабочему вопросу, напомним, что это правительство от постоянной дискриминации независимых профсоюзов — действительных и единственных представителей интересов рабочего класса — переходило к их постепенной ликвидации. В середине апреля 1919 года генерал-губернатор Миллер распорядился: «Приказываю подчиненным мне учреждениям считать законными только профсоюзы, которые имеют утвержденные Окружным судом уставы, и с союзами, не имеющими таковых, никаких сношений не иметь и заявлять о них, как о незаконно существующих» (там же. 18 июля 1919 г.). Так перечеркивалось обещанное переворотчиками право граждан создавать свои независимые профсоюзы. Марионеточной власти нужны были только «карманные» профсоюзы, действующие под девизом: «Чего изволите?». Но несмотря на то, что руководство профсоюзов области являлось почти сплошь эсеро-меньшевистским, стоявшим на антибольшевистских позициях, вытравить в них дух классового сознания так и не удалось. Уж очень тягостной была жизнь трудового человека под властью оккупационного режима. И недовольство рабочих, время от времени прорывавшееся наружу, заставляло «желтых» вождей профсоюзов то розоветь, то краснеть, а порой и открыто обличать власти в большевистском духе. В апреле 1919 года генерал Миллер сообщал Маклакову, послу бывшего правительства Керенского в Париже: «В Архангельске настроение рабочих большевистское, буржуазии — безразличное» (ГАРФ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 44. Л. 59).
Когда истёк год оккупации края, совет профсоюзов Архангельска подвёл более чем плачевный итог политики правительства Чайковского-Миллера по рабочему вопросу. «Отношение к рабочим организациям, — говорилось в нём, — создалось такое же, как и к рабочей печати. Собрания разрешались с трудом, при непременном участии чина милиции. Заводские комитеты часто разгонялись распоряжением агентов власти, в некоторых из них реквизированы пишущие машинки, в других набегами милиции отняты печати, бланки и т. п. Характерно отметить, что даже управляющий отделом внутренних дел и губернский комиссар не знали, что эти заводские комитеты существуют на основании постановления всероссийского Временного правительства от 23 апреля 1917 года, и полагали, что это большевистские учреждения. Отдельным заводским комитетам не даются и по настоящее время разрешения на созыв собраний, для этого требуются печати профессионального союза, что не только противоречит указанному постановлению правительства, но и стоит в противоречии с положением о профессиональных союзах.
Отдельные ответственные работники профсоюзов подвергались гонениям: в частности, секретарь совета был приглашен начальником милиции, который по предложению губернского комиссара объявил, что работа секретаря в совете считается вредной, и предложил сделать надлежащие выводы, указав, что в противном случае пребывание его в пределах Северной области будет признано недопустимым.
В области урегулирования взаимоотношений между работодателями и рабочими ничего не сделано, если не считать одного распоряжения о запрещении стачек, фактически направленного только против рабочих. Отсутствием государственного вмешательства и разгулом предпринимателей обострено взаимоотношение, и недовольство доведено до крайних пределов. На казённых заводах отсутствует принцип законности и права и существует излюбленное — «чего моя левая нога захочет». Управление торгового мореплавания и портов без всякого основания отказалось продлить коллективный договор и, сверх того, несмотря на вздорожание жизни, произвольно уменьшило на 50 руб. в месяц содержание тех рабочих, у которых был заключен коллективный договор; на требование заинтересованных профсоюзов и предложение совета о созыве согласительной комиссии управление ответило отказом, а правительство, к которому совет отнесся с запросом от 30 июля с. г. за № 313, указать, к какому органу власти или отдельному агенту надлежит обратиться для немедленного созыва примирительной камеры, до сего дня не дало ответа, и таким образом рабочие организации были лишены возможности, законно действуя, удовлетворить свои требования. Трудящиеся в лучшем случае могли во имя государственности терпеть ограничения, но последние, однако, были доведены до последнего предела» (Минц И. Указ. соч. Приложение документов С. 247—248).
Убедившись, что в тисках всё ужесточавшейся военной диктатуры нет элементарных условий для защиты прав рабочих, профсоюзы Архангельска в сентябре 1919 года решили прекратить свою деятельность. Их мотивировка была пощёчиной режиму: «В связи с отсутствием гарантий нормального существования профсоюзов» (Вестник ВУСО, 16 октября 1919 г.).
А как сложились взаимоотношения между режимом и предпринимателями? Уже отмечалось, что правительство, придя к власти, горой встало на защиту интересов торгово-промышленных и финансовых дельцов, вернуло им национализированную собственность и открыто держало их сторону в постоянных конфликтах с рабочими. Оно рассчитывало получить от предпринимателей всестороннюю поддержку, но во многом ошиблось. Миллер, как отмечено, оценил их позицию как «безразличную». Правительство объявило кампанию подписки на заём «Доверие» под лозунгом «защиты отечества». Но местные толстосумы раскошелиться не пожелали. Ещё раз подтвердилось, что у крупного капитала нет отечества, а есть один бог — максимальная нажива. Рука об руку с заморскими дельцами они ринулись к ограблению богатств Севера и сбыту их за границу, чтобы получить заветную максимальную прибыль.
Как сообщал в марте 1919 года Чайковскому в Париж «министр» торговли и промышленности Н.В.Мефодиев (выдвиженец крупного капитала в правительстве), только за навигацию 1918 года из Архангельска ушло с грузами в союзные страны 57 пароходов и 4 парусника с пиломатериалами, фанерой, пушниной, куделями льна и пеньки, марганцевой рудой, смолой и т. п. При этом в Англию было направлено грузов на 2 793 700 английских фунтов, в США — на 679 600 фунтов, во Францию — на 821 300 фунтов стерлингов. «Итого по компенсационным обязательствам, — говорилось в телеграмме, — погружено в союзные страны (товаров) на приблизительную стоимость 4 294 700 английских фунтов». Кроме того, частные экспортёры под валютные обязательства союзников вывезли материалов на 909 700 английских фунтов (см.: ГАРФ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 44. Л. 52). В пересчёте на российские денежные знаки это составило свыше 150 млн. рублей. Если к ним приплюсовать стоимость товаров, вывезенных в навигацию 1919 года на сумму 48 млн. руб., то получается удручающий итог в 200 млн. руб. (см.: Минц И. Указ. соч. С. 138—140). На такую сумму союзники при полном содействии марионеточной власти и местных дельцов ограбили богатства Севера.
Но в ажиотаже грабежа «хозяева» Севера не разобрались, с кем имеют дело. Хищные иностранные дельцы, навыдавав им пустых бумажек в ви-де компенсационных обязательств (чем не современные «акции» и ваучеры? — П.Г.), когда дело дошло до оплаты вывезенных богатств, объявили, что стоимость их идёт в счет погашения долгов России за военные поставки. Вот уж поистине: продавали — веселились, подсчитали — прослезились. Как сообщал отдел иностранных дел правительства Северной области в штаб генерала Деникина, «всё, что имелось в Архангельске на складах, и всё, что могло интересовать иностранцев, было ими вывезено в минувшем году почти безвалютно» (там же. С. 138).
Настоящему испытанию на «патриотизм» буржуазия Севера подверглась осенью 1919 года, когда с уходом союзных войск режим генерала Миллера приложил неимоверные усилия, чтобы любой ценой устоять. Мобилизация охватила всё и вся. Местным богатеям было предложено сдать на «нужды обороны» всю валюту, заработанную по вывозным разрешениям. Но они опять раскошелиться не спешили: сдали лишь 5 млн., тогда как расходы только за июль-сентябрь составили более 110 млн. рублей. Тогда диктатор Миллер пошел против «своих» на крайние меры и 9 ноября издал приказ, по которому лица, не сдавшие валюту, подвергались «лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы сроком от 4 до 5 лет и, сверх того, отобранию всего принадлежащего им имущества в казну». Дела о саботажниках передавались в военные суды(см.: Вестник ВУСО, 9 ноября 1919 г.). Буржуазия завопила о «большевистских» методах экспроприации. Классовые союзники режима отворачивались от него, что предвещало его близкий конец.
Теперь об отношении к власти крестьянства — самого многочисленного слоя населения области. Народный социалист Чайковский и его эсеровские министры были почему-то уверены, что крестьяне, как и мелкая городская буржуазия, дружно поддержат их. В официальных заявлениях новой власти навязчиво подчеркивалось, что её политика опоры на иностранные войска проводится «при полном и единодушном согласии местного населения» (как будто его кто-то об этом спрашивал). Многие городские обыватели, соблазненные обещаниями иностранных и отечественных «благодетелей» обеспечить всем сытую и вольготную жизнь за счёт поставки заморских почти дармовых пайков («гуманитарной помощи», халявы, одним словом. — П.Г.),очень скоро почувствовали отрезвление. Газеты сообщали о бешеном росте цен на всё самое необходимое. Деревня отнеслась к новой власти по-крестьянски мудро, то есть выжидательно: дескать, поживём — увидим. И только зажиточные верхи приветствовали переворот и даже кое-где сформировали в его поддержку свои партизанские отряды (шенкурский, тарасовский).
Однако миражи о дармовых заморских пайках и вольготной жизни при оккупантах быстро рассеялись. Самозваная власть, свалившаяся на обывателей как снег на голову, первым делом пожелала создать свою собственную опору.
Главком Чаплин сразу же бросил клич — записываться добровольцами в «Северную армию». Генерал Пуль, видимо, не веря в затею Чаплина, призвал северян вступать в славяно-британский легион, обещая златые горы. Но сразу предупреждал: «Дисциплина — британской армии. Полковые комитеты не допускаются». Это был обычный колонизаторский прием: создать туземную вооруженную силу, в которой солдаты — русские, а офицеры и власть — британские. Но если для вступления в легион охотники до сытой жизни всё же находились, то добровольцев в «Северную армию» оказалось ничтожное количество. Поэтому уже менее чем через месяц после переворота (20 августа) последовало постановление Верховного управления о возобновлении всеобщей воинской повинности и призыве под ружье сразу пяти возрастов (родившихся в 1893—1897 гг.). При этом вольнодумных граждан предупреждали, что все уклонившиеся от призыва подвергаются наказанию согласно «Уложению о наказаниях», принятому в царские времена (см.: там же. 25 августа 1918 г.). Чайковский и его эсеровские соратники, ещё находясь в Советской России, излили реки желчи на Советскую власть за введение всеобщей воинской повинности, трактуя её как милитаризм и диктаторство большевиков. Теперь же они сами загоняли в свою армию граждан, в массе своей не понимавших, во имя чего их заставляют воевать. Мобилизация в армию, главным образом из деревни, мужчин пяти возрастов, то есть наиболее активных работников, ставила крестьянские хозяйства в крайне тяжёлое положение.
Но этим их беды не ограничились. Чашу крестьянского терпения переполняли постоянные реквизиции, которыми режим буквально душил деревню. Особенно тягостной была гужевая повинность. При бездорожье и большой растянутости фронта она приобретала для властей чрезвычайное значение, поэтому генерал-губернатор Миллер 13 февраля 1919 года распорядился: жителям «по первому требованию чинов милиции и лиц, уполномоченных на это военными властями или волостными земельными управами, выставлять на указанные ими пункты подводы с проводниками» (там же. 15 февраля 1919 г.). Ослушникам грозил штраф в 3 тыс. руб. или тюремное заключение сроком на 3 месяца. Это означало для хозяйства изъятие на длительное время, а может и навсегда, работника с лошадью и повозкой. Находилось немало тех, кто шел на риск и уклонялся от повинности. В ответ следовали новые приказы предавать их суду «за неподчинение властям».
Наряду с гужевой повинностью, ещё в октябре 1918 года была объявлена реквизиция лошадей «для нужд армии». Но и она зачастую не исполнялась. В связи с этим генерал Миллер в разгар летних полевых работ 1919 года издал приказ: «Ввиду неоднократных случаев недоставки владельцами лошадей в назначенное время на сгонные пункты» виновных подвергать денежному штрафу или заключению в тюрьму на 3 месяца (см.: там же. 16 июля 1919 г.). Затем последовал приказ населению сдавать для нужд армии шубы, шапки, шинели, брюки, мундиры, одеяла и другие вещи (см.: там же. 7 декабря 1919 г.). И снова неповинующимся грозили карами. Настроение крестьян становилось все более мрачным и непредсказуемым. Оно быстро передавалось в армию.
Это вынужден был признать публично и диктатор Миллер. Выступая в августе 1919 года на земско-городском совещании, он заявил: «Надо сказать всю правду, основное зло — это настроение. На армии отражается настроение тыла, в частности деревни. Деревня гораздо больше терпит, чем город. Солдаты главным образом взяты оттуда; в деревне производятся реквизиции; деревня несет подводную повинность и т. д. И она начинает уставать; лучше не воевать, уйти «домой» (Возрождение Севера, 13 августа 1919 г.). На этот раз генерал сказал, наконец, правду, но сказал её лишь тогда, когда режим, как говорится, припекло.
О тревожных настроениях деревни правительственный «Вестник» писал уже в декабре 1918 года. Корреспондент газеты в «Письмах из деревни» с негодованием восклицал: «Неужели так укоренилась зараза большевизма и ничегонеделания?.. Население до сего времени не может уяснить гражданского долга по отношению к родине... Город веселится в вихре разгула, справляя «пир во время чумы», а деревня спит и во сне заявляет: «Не будите меня — я нейтральна» (Вестник ВПСО, 6 декабря 1918 г.). Корреспондент явно спутал нараставшее неприятие режима с нейтральностью. В деревне день ото дня копился гнев против мобилизаций, разного рода повинностей, поборов и репрессий против неповинующихся. И он вылился в целом ряде восстаний в частях «Северной армии», основную массу которых составляли мобилизованные из деревни (о чём ещё пойдет речь).
В связи с приведенными признаниями генерала Миллера о том, как поступал его режим по отношению к своему тылу, есть основание сопоставить политику жёстких мобилизаций и реквизиций, которую в период Гражданской войны проводили в своих тылах противоборствующие стороны. Политика большевиков, как известно, получила название «военного коммунизма». Политику же Миллера и других «белых» режимов следовало бы по аналогии назвать — «военный капитализм». И та и другая огромной тяжестью ложились на гражданское население в тылу. Но этим их внешнее сходство и заканчивается. Далее следует их глубинное различие, определявшееся различием целей. Советский «военный коммунизм» со стороны антикоммунистов всех мастей, как прежних, так и нынешних, тысячекратно предан анафеме как якобы проявление «злой воли» большевиков. Что же касается чрезвычайной политики «белых» режимов, то по отношению к ней — заговор молчания. Ей даже постыдились дать название, стремясь представить дело таким образом, будто её не было вовсе. Но она была, господа антикоммунисты, и у Миллера, и у Колчака, и у Деникина, и у других «белых» генералов. Причём, как подтверждают неопровержимые факты, она являлась гораздо более жестокой и разорительной по отношению к большинству мирных граждан, чем советский «военный коммунизм». Если чрезвычайную политику большевиков поддержало, хотя и с временными колебаниями, трудящееся крестьянство, составлявшее большинство населения страны и 75% личного состава Красной Армии, то у «белых» режимов всё оказалось наоборот. В их армиях крестьяне тоже составляли большинство. Но согнанные на фронт во имя возвращения власти помещиков и капиталистов, они не пожелали реставрации проклятого прошлого и, в конечном итоге, либо перешли на сторону «красных», либо разошлись по домам. Именно это стало глубинной причиной краха «белого» движения. «Военный капитализм» со всеми его жестокостями не только не предотвратил этот крах, но ускорил его. Обличителям «военного коммунизма» следовало бы хоть немного поумнеть.
Возмущение населения в тылу и восстания в войсках
Теперь — о судьбе «Северной армии» Чайковского-Миллера. Она может служить наглядной иллюстрацией того, о чём уже было сказано. После объявленной мобилизации пяти возрастов дела с набором обстояли весьма плачевно. На конец 1918 года, по признанию командующего «Северной армией» генерала Марушевского, «русские силы фактически ещё были в зачатке, кроме отмобилизованного батальона, небоеспособного и нетвердого по духу» (Белое дело. — Берлин. 1926. Т. 1. С. 44). Причина крылась в массовом уклонении от призыва. Поэтому Марушевский и его штаб один за другим издавали грозные приказы, требуя «исполнения долга». В одном, подписанном лично Марушевским, указывалось: «Никаких изъятий по званию и роду занятий, а также отсрочек по семейному и имущественному положению никому предоставляться не будет» (Вестник ВПСО, 3 января 1919 г.). Против «саботажников» пошли в ход репрессии — аресты, военные суды, внесудебные высылки в каторжные места и прочие «вразумительные» меры.
В результате весной 1919 года в казармы удалось загнать более 15 тыс. человек (по данным того же Марушевского). Летом «Северная армия» увеличилась, согласно официальным интендантским сводкам, до 50 тыс. едоков. Но лишь меньшая часть из них находилась в окопах, остальные предпочитали осесть в тыловых учреждениях. Солдаты в своей массе не желали рисковать жизнью и умирать неизвестно во имя чего. Из деревни приходили вести одна хуже другой: семьи бедствовали, хозяйство разорялось. Недовольство в солдатской среде копилось.
Положение в частях марионеточной армии находилось под повседневным и жёстким контролем союзного командования. Так, 12 ноября 1918 года замещавший уехавшего в Англию Пуля главнокомандующий вооруженными силами союзников созвал офицеров, врачей и чиновников «Северной армии», чтобы дать им наставление. Война с Германией только что закончилась. «Теперь, — заявил командующий, — цель союзников — ввести порядок в России». И главная задача — создание русской армии. На первом плане, заявил он, дисциплина, комитеты недопустимы. «Также недопустимо, чтобы солдаты имели право высказывать свое мнение и решение о том, что они желают или не желают делать». В армии — никакой политики, и пообещал, что вместе с генералом Пулем примет «все меры к тому, чтобы этого явления не было» (там же. 16 ноября 1918 г.). Собравшимся дали четко понять, кто заправляет «Северной армией». Временный командующий вместе с тем выразил опасения, «что уже возникли трения» между офицерами-добровольцами и теми, кто призван по мобилизации. Это была первая трещина, предвещавшая впереди глубокий разлом.
Уже в декабре 1918 года для правительства Чайковского прозвучал первый сигнал тревоги: вспыхнул бунт солдат в Архангелогородском полку, стоявшем под носом у правительства. Причина — нежелание идти на фронт. В окнах казарм появились красные флаги в знак отказа солдат воевать против «красных». Взъярилась власть, переполошились союзники. По приказу Марушевского «мятежники» подверглись обстрелу из бомбомётов и пулемётов. Бунт, по выражению генерала, был «пресечён». Роты выстроили на плацу, и Марушевский потребовал выдать зачинщиков, «а если роты таковых выдавать не будут — взять каждого десятого человека по шеренгам и расстрелять на месте». 13 человек выдали. Под конвоем взвода англичан их вывели к месту казни и тут же расстреляли. Без суда (см.: Белое дело... Т. 1. С. 52). 2-ю и 3-ю роты обезоружили и заперли в барак под охраной английского караула. Как вспоминает Марушевский, узнав о расстреле солдат, Чайковский воскликнул: «Как, без суда?». Но... тут же капитулировал перед генералом. «Правительство, — пишет Марушевский, — признало мои действия правильными и отвечающими обстановке». В правительственном «Вестнике» он назвал случившееся «небольшим недоразумением» и пообещал, что подобные «случайности» «допущены не будут» (Вестник ВПСО, 13 декабря 1918 г.).
Но самоуверенность командующего оказалась пустой бравадой. В мае 1919 года вспыхнули серьёзные волнения во фронтовых частях: первое — в 3-м полку в Тулгасе, второе — в 8-м полку в Пинеге. Воинствующий пыл командующего заметно угас, и он вынужден был признать: «Если союзные войска будут отозваны, наша молодая армия, лишённая к тому же и материаль-ной поддержки в виде иностранного пайка, муки и т. д., не устоит» (Белое дело... Т. 2. С. 55, 57). На этот раз мятежников с помощью союзнических войск удалось укротить, отдав многих зачинщиков в руки военно-полевых судов. Но ненадолго.
Не добавляло оптимизма и настроение в войсках союзников. Весной 1919 года взбунтовались солдаты двух американских частей, требуя отправки домой. Зачинщиков схватили, но судить не рискнули, боясь возмущения американской общественности. И, опасаясь худшего, американское командование во главе с генералом Ричардсоном с весны начало постепенную эвакуацию своих войск. Настроение у французов и англичан было не лучше: для солдат война на далеком Севере давно стала бессмысленной и безнадежной. Генерал Миллер в начале апреля 1919 года телеграфировал в Париж: «Благодаря неустойчивому политическому курсу в Европе и Америке (имелась в виду колеблющаяся позиция правящих кругов Запада под давлением общественности этих стран по вопросу продолжения интервенции. — П.Г.)американские войска к бою не готовы. Французские войска устали и деморализованы, англичане кое-как держатся... Если союзники будут отозваны, как это американцы уже делают, дело будет проиграно» (ГАРФ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 44. Л. 59 об.).
Мрачные предчувствия генерала-диктатора вскоре оправдались. В июле по фронту прокатилась новая, ещё более грозная волна антиправительственных выступлений. Восстали солдаты одного из батальонов Дайеровского полка, сформированного по инициативе главкома войск интервентов генерала Айронсайда из пленных красноармейцев и заключенных. По свидетельству Марушевского, восставшие перебили офицеров, в том числе нескольких англичан, и перешли к «красным». 6 июля то же произошло и в славяно-британском легионе, который по замыслу британских генералов должен был стать верным стражем оккупационного режима. Восставшие солдаты напали на офицерские казармы, расстреляли семерых ненавистных командиров (в том числе троих англичан) и с ротой своих сторонников ушли к большевикам. Миллер разослал списки восставших с приказом — при первой возможности арестовать их и предать военно-полевому суду (см.: Вестник ВПСО, 23 сентября 1919 г.).
Волнения перекинулись в 4-й полк, но их удалось подавить. 11 человек были расстреляны, часть заточена в тюрьму, остальных согнали в рабочий батальон с драконовским режимом (см.: Голдин В.И. Указ. соч. С. 149). Не успели генералы прийти в себя, как вспыхнуло грозное восстание в 5-м полку в с. Чекуево. Командир полка и часть его штаба были арестованы и отправлены на советскую сторону в Вологду. «5-й полк, — писал генерал Марушевский, — перестал существовать». Онежский фронт рухнул. На следующий день, 22 июля, восстал 6-й полк на железнодорожном фронте. Часть восставших перешла на советскую сторону, остальных, при помощи англичан, удалось обезоружить, активистов арестовали, четверых расстреляли (см.: там же).
После всего случившегося диктатор Миллер пришел в неописуемую ярость и 26 июля издал приказ, в котором метал громы и молнии. В приступе ярости он не нашел ничего умнее, как свалить причину катастрофы на агитацию большевиков, тогда как следовало на себя оборотиться, на свою политику. «Я заявляю во всеобщее сведение, — угрожал он, — что в моих руках находится несколько сотен лиц, замешанных в грязном деле большевистской пропаганды. Многие из них осуждены на смертную казнь, но из человеколюбия эта смерть им была заменена каторгой и тюрьмой» (Вестник ВПСО, 29 июля 1919 г.). Генерал явно лгал насчёт «человеколюбия», ибо жизнь многих его пленников уже оборвалась под пулями карателей, а от обещанных им благодеяний в виде каторги и тюрьмы тянуло тем же холодом смерти, только медленной.
Неистовствовал и главком войск интервентов генерал Айронсайд, окончательно убедившийся, что все его труды по сколачиванию «туземной» армии пропали даром. В интервью корреспондентам газет он раздраженно заявил: «Мы не понимаем русских. Скоро год, как мы на севере России... Мы хотели помочь вашей борьбе против большевиков... И, однако, что же мы видим? Русские не хотят сражаться. Всюду на позициях стоим мы, а те, что есть, бунтуют, организовывают восстания, и мы должны эти восстания подавлять. Это бесполезная затея, которая дорого стоит королевскому правительст-ву. Я ездил в Лондон с подробным докладом, и решён окончательно и бесповоротно увод наших войск из России. К тому же этого требуют наши рабочие» (Мельгунов С.П. Н.В.Чайковский в годы гражданской войны... С. 215).
На «окончательное и бесповоротное» решение союзников уйти с Севера повлиял провал предпринятого ими летом 1919 года наступления на Котлас с целью соединения с войсками Колчака. Это была, как известно, заветная мечта генерала Айронсайда, он очень хотел прославиться прорывом на соединение с восточной контрреволюцией. Ещё больше мечтал об этом военный министр Великобритании сэр У.Черчилль. Успехами на фронте рассчитывали поднять упавший моральный дух засидевшихся в окопах солдат союзников, а также дезорганизованных восстаниями частей «Северной армии». Из Анг-лии прибыли две добровольческие бригады численностью до 8 тыс. человек, из Америки — несколько специальных судов для действия на Северной Двине. Наступление, имевшее поначалу некоторый успех, вскоре захлебнулось. Сказались низкий моральный дух наступавших, стойкое сопротивление советских войск, но главное — вести о поражении армий Колчака, безостановочно откатывавшихся на восток под ударами Красной Армии. Догнать их, даже при самом успешном наступлении воинства Айронсайда, было уже невозможно. Главная идея вторжения союзников на Север, сформулированная в их совместной ноте № 31, лопнула.
Теперь пришлось думать о том, как побыстрей упаковать чемоданы и бесславно отплыть домой. Чёрные дни надвигались для марионеточного режима. Предстоявший уход союзников повергал его в шок. Противостоять советским войскам в одиночку, без поддержки оккупантов, при разлагающейся собственной армии и быстро накалявшейся атмосфере в тылу, было делом безнадёжным. Главком войск союзников Айронсайд в беседе с генералом Марушевским ещё в июле 1919 года на вопрос собеседника, что будет с Северной областью после ухода союзников, ответил напрямик: «Ну, конечно, вслед за нами придут большевики» (см.: Архив русской революции. — М. 1991. Т. 9—10. С. 15). Это повергало правителей Севера в ужас. Что делать? Бежать вместе с союзниками или оставаться на месте до конца? У диктатора Миллера ещё оставалась надежда, что выручит наступление Деникина на Москву. Оно в это время было в самом разгаре. «Я полагаю, — сообщал Миллер Юденичу в августе 1919 года, — если есть твердая уверенность, что власть большевиков будет сломлена до наступления зимы наступлением вашим, Колчака, Деникина, и вследствие внутреннего разложения, то нам нужно ос-таваться здесь до последнего...» (ГАРФ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 44. ЛЛ. 183—183 об.). И режим Миллера, как зверь, попавший в западню, решил защищаться «до последнего».
Уход союзников. Агония диктатуры генерала Миллера
В августе 1919 года правящий режим Северной области вступил в полосу нового, ещё более глубокого политического кризиса. Между ним и основной массой населения пролегла глубочайшая пропасть. В ответ на реакционную, репрессивную политику власти к ней повернулись спиной рабочие, негодовали и возмущались недавними расправами солдаты армии, на пределе напряжения от поборов и экзекуций была деревня. Выражая общее настроение, совет профсоюзов Архангельска в августе 1919 года заявил: «Власть, которая взяла на себя управление областью, оказалась неспособной понять политическую обстановку — она подходила к созданию области старыми, испытанными во времена царизма методами. Установилась невероятная политическая нетерпимость. Люди, активно боровшиеся с большевизмом, и те, которые путём горького опыта пришли к пониманию государственности, были без всякого разбора взяты под подозрение: по простым доносам черносотенцев бросались в тюрьмы, и над ними творилась расправа путем заточения на Мудьюге... В Северной области отныне не должно быть правительства, не опирающегося на доверие народа, правительства безответственного, случайного» (Минц И. Указ. соч. Приложение документов. С. 247, 249). Это уже было равносильно призыву: «Долой!».
Правительство понимало всю накалённость атмосферы и, боясь остаться один на один с возмущёнными массами населения, в предвидении близкого ухода войск союзников, решило прибегнуть к двуличной политике: для виду пойти на «братание» с народом, а на деле держать дубину репрессий наготове, чтобы пустить её в ход, как только это потребуется. Так родилась идея созыва земско-городского совещания будто бы для единения власти с народом. Приём не новый, многократно испытанный теми, кто, подобно режиму Миллера, попадал в пиковое положение. Им, к примеру, пытался воспользоваться и адмирал Колчак, накануне своего падения объявивший о созыве Земского собора. Но это ему не помогло. Идею «либерализации» реакционной власти Северной области подал из Парижа Чайковский. Еще 15 марта он шлёт в Архангельск установочную телеграмму. В ней говорилось: «Европа, её общественное мнение настроены против реакционных сил в России. Поэтому надо всячески поддерживать имидж демократичности власти, привлекать общественные организации к государственной работе». Такое привлечение, подчеркивал Чайковский, следует произвести «в спешном порядке» (ГАРФ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 44. Л. 39).
Правда, Миллер и его окружение с этим особо не спешили, но всё же совет Чайковского приняли, хотя и со скрежетом зубовным. Накануне земско-городского совещания в правительстве произвели рокировку, из него вывели ряд одиозных фигур, в том числе генерала Марушевского, министра юстиции С.Городецкого, запятнавших себя свирепой расправой с патриотами, и заявили о готовности включить в новый состав правительства представителей земского и городского самоуправлений. В обращении «К населению области» обновлённое правительство лицемерно объявило: идём навстречу пожеланиям народа.
На манёвры режима совет профсоюзов резонно заявил: власть, сильную доверием народа, «нельзя создать персональными переменами, не изменив самой системы построения её, что пытаются делать в настоящее время» (Минц И. Указ. соч. Приложение документов. С. 249). На земско-городское совещание, открывшееся 12 августа 1919 года, представителей профсоюзов, как наиболее радикальную оппозицию, не допустили. Решили «брататься» только с благонамеренными думцами и земцами.
Но эти расчёты оправдались далеко не во всём. Речи большинства делегатов слились в один общий крик: правительство оторвано от народа, ведёт реакционную политику, жестоко преследует не только большевиков, но и всех несогласных с ним. Даже председатель совещания эсер П.П.Скоморохов, антикоммунист, выражая общий настрой делегатов с мест, подытожил: амнистия осужденным по политическим делам «является актом, не терпящим отлагательства» (Возрождение Севера, 15 августа 1919 г.).
Столпы режима — генерал Миллер, фактический глава правительства кадет Зубов и прочие — в своих выступлениях, пустив лицемерную слезу сочувствия народным бедствиям, призвали поддержать явно обанкротившийся режим. Генерал Миллер в связи с недавними мятежами в войсках потребовал пополнить их добровольцами. «Не принудительная мобилизация нужна, — заявил он, — а добровольческая, чтобы в армию пошли люди, которые понимают, что мы стоим у рубежа, за которым ужасы» (там же. 13 августа 1919 г.). В свою очередь, П.Ю.Зубов в тон генералу призвал общественность поголовно мобилизоваться. «Отступление армии Колчака, — сказал он, — изменило наше положение, лишив надежды на общий фронт, общее правительство с Сибирью. Последние события в нашей армии показывают, что она ещё молода, ещё не успела переболеть. Союзные войска хотят от нас убрать. Но, во всяком случае, и правительство, и общество должны сделать всё, что возможно, для продолжения борьбы, если бы мы и остались одни» (там же. 15 августа 1919 г.).
И всё же, несмотря на жёсткую критику режима, особенно его репрессивной политики, правительству благодаря пособничеству вождей земско-городской оппозиции удалось получить согласие на поддержку установки — сражаться до конца. Эсеровские лидеры П.П.Скоморохов и Е.В.Едовин получили в правительстве посты министров без портфелей и тут же призвали население к поддержке режима. «Все на борьбу! Все к оружию!» — взывали эти «друзья народа», уверяя лёгковерных, будто власть большевиков в Советской России вот-вот падет (см.: Вестник ВПСО, 27 августа 1919 г.). Негодование населения по поводу разгула террора постарались всячески приглушить. Правда, пришлось создать комиссию по подготовке амнистии арестованных по политическим мотивам. Но и её удалось благополучно похоронить. Кадет Зубов сообщал Чайковскому в Париж: «Отрицательной работой земско-городского совещания был выдвинут вопрос об амнистии работавших в большевистских учреждениях и осуждённых за выступления против правительства и арестах лиц, кои, по сведениям военной разведки, являются опасными ввиду сочувствия большевикам». Возникшие разногласия, говорилось в телеграмме, кончились выходом из правительства Скоморохова и Едовина и упразднением оставлённой совещанием комиссии. Но «шумихи», по выражению Зубова, в связи с этим поднято не было (см.: ГАРФ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 44. Л. 262 об.). Пар народного возмущения удалось выпустить в свисток.
Об амнистии правительство и не помышляло. Оно, как двуликий Янус, говорило общественности одно, а делало совсем другое. Как раз во время работы земско-городского совещания, 13 августа, втайне от общественности состоялось совещание совсем другого рода под председательством генерала Марушевского, большого мастера кровопусканий противникам режима.
Совещание разработало план грандиозной зачистки тыла от «неблагонадежных» элементов. В докладе диктатору Миллеру, сохранившемся в ар-хиве, совещание предложило выслать из тыла на Мудьюг, Соловецкие острова и в другие гиблые места около 4 тыс. человек, в том числе из мест заключения Архангельска — 876 человек, из ближайших окрестностей города — 249 военнопленных и бывших солдат Дайеровского дисциплинарного батальона, 240 арестованных солдат и каторжан из более отдаленных мест, около 800 бывших солдат славяно-британского легиона, а также дисциплинарных батальонов Дайера и Бэрка, находившихся в прифронтовом районе (см.: Потылицин А.И. Указ. соч. С. 27). Подлежавших высылке разделили на 4 категории по степени опасности для властей. «Всех лиц, заведомо опасных и неблагонадежных, — отмечалось в докладе, — вывезти на острова Белого моря, где высланные могли бы оставаться под малочисленной охраной и не погибнуть, будучи предоставленными сами себе... Островами, пригодными для выселения на них, являются остров Анзерск и остров Кондо» (там же. С. 28). Всех арестантов, подлежавших эвакуации, предлагалось из тюрем немедленно переправить на Мудьюг, но предварительно провести отсортировку высылаемых. В примечании к докладу указывалось: «Сортировка солдат славяно-британского легиона и военнопленных будет произведена союзным разведывательным отделом». Для ускорения сортировки режим обещал в помощь союзной контрразведке выделить своих офицеров. Начальнику губернии предписывалось срочно очистить помещения на Кондострове и острове Анзерском для приема высылаемых.
В наступившей репрессивной лихорадке правительство сделало резкий крен в сторону подавления сопротивления оппозиции путем высылки подозреваемых в глухие, отдалённые места без суда и следствия. Соблюдение хоть каких-то юридических формальностей в отношении арестованных было отброшено. Было не до того. Ещё 3 февраля 1919 года правительство приняло постановление, по которому воинские чины и лица гражданского состояния, «присутствие коих является вредным» в местностях, объявленных на военном положении, «могут быть подвергаемы аресту и высылке во внесудебном порядке в места, указанные в пункте 4 настоящего постановления». Указанный пункт гласил: «Местом высылки назначается Соловецкий монастырь или один из островов Соловецкой группы, где возможно поселение высылаемых» (Вестник ВПСО, 7 февраля 1919 г.). Теперь эта установка стала главенствующей при наступлении на оппозицию.
В связи с этим необходимо указать, что вожди «белого» режима на Севере — Чайковский, Миллер, Марушевский и прочие, уже пребывая в эмигрантском далеке, не уставали чернить большевиков за ссылку контрреволюционеров на Соловки. Но при этом дружно демонстрировали провал памяти, а именно: дорогу на Соловки для сотен патриотов проложили именно они.
Вести о разразившейся на Мудьюге эпидемии тифа, «подаренной» союзниками и местами заключения в Архангельске, об ужасном положении арестантов в них, о надвигавшейся новой волне репрессий, ставшие достоянием широкой общественности в связи с прошедшим земско-городским совещанием, вызвали возмущение среди населения Архангельска. Оно вылилось в массовую политическую забастовку, состоявшуюся в городе 1 сентября. Военно-полевой прокурор Добровольский вспоминал: «Прокламации стачечного комитета начинались лозунгами: «Долой гражданскую войну!», «Долой военно-полевые суды!», «Долой смертную казнь!» и содержали в себе требования политической амнистии» (Белый Север... Вып. 2. С. 82). В забастовке, по официальным данным, участвовали судостроительный завод, мастерские военного порта, лесозавод и несколько типографий. Диктатор Миллер в приступе ярости, обращаясь к населению, пригрозил: «Я считаю своей прямой обязанностью принять решительные меры к удалению из района армии всех лиц, поставивших целью своей деятельности нарушение порядка и правильного течения жизни в тылу нашей армии...». Всех бастующих белобилетников он приказал призвать на военную службу, а активистов забастовки — П.П.Капустина, П.Н.Комиссарова, Л.Е.Кадушкина и П.Н.Гоголева сослать в Пустозерск, в устье Печоры, а до ссылки немедленно арестовать (см.: Вестник ВПСО, 3 сентября 1919 г.). Вслед за этим последовал приказ диктатора о ссылке 36 забастовщиков с семьями, потом, по распоряжению военно-судного отделения штаба верховного главнокомандующего, были сосланы еще 40 организаторов забастовки (там же. 16 октября 1919 г.).
Партии арестованных гнали в переполненные тюрьмы, а оттуда переправляли в каторжные места на островах Белого моря. Напомним, вышеупомянутой комиссией Марушевского было намечено: из 4-х тысяч, подлежавших высылке из тыла, до 3-х тысяч арестантов планировали направить на Мудьюг, остров Анзерский и Кондостров. Причём до 800 человек, самых опасных для власти, было решено постоянно разместить в ссыльно-каторжной тюрьме на Мудьюге, остальные 2 тыс. «выселить временно на Мудьюг, затем на Анзерский остров под охраной», а часть («рядовые красно-армейцы, большевики пассивного характера») направить на Кондостров (см.: Потылицин А.И. Указ. соч. С. 29—30). Тюрьма на Мудьюге превращалась в настоящее столпотворение гонимых и преследуемых.
Заполучив каторжный Мудьюг от союзников в своё распоряжение, режим Миллера сразу же запустил конвейер истязаний над арестованными «в работу», благо всё для этого было подготовлено союзной администрацией. И новые хозяева тюрьмы рьяно взялись продолжать чёрные деяния своих предшественников — французов. Начальником тюрьмы поставили И.Судакова — забайкальского казака, прошедшего стажировку ещё в царские времена на Нерчинской, Читинской и других сибирских каторгах. Его жестокость была чудовищной. Каторжанин П.П.Рассказов вспоминал, как Судаков встречал прибывавших на Мудьюг: «Я вас так драть буду, что мясо клочьями полетит. Мне дана такая власть, я могу пристрелить каждого из вас и, как собаку, выбросить в лес». Комендантом острова стал капитан Прокофьев, садист ещё злее Судакова. Под их началом на Мудьюге установился абсолютно невыносимый режим пыток.
15 сентября, не выдержав нечеловеческих издевательств над собой, каторжане подняли восстание. 53 арестанта вырвались на свободу. Восставшие спилили телеграфные столбы, прервали связь с внешним миром, и часть из них на лодках, предоставленных крестьянами, заготовлявшими на острове сено, сумели бежать с Мудьюга. Но вскоре на остров явился карательный отряд, и большинство беглецов, вырвавшихся на свободу, были пойманы. По свидетельству прокурора Добровольского, 11 активистов восстания тут же расстреляли. «Во время расстрела, — вспоминал Добровольский, — они кричали: «Да здравствует Советская власть!» (Белый Север... Вып. 2. С. 88).
Иоканьга и Мудьюг — предвестники Освенцима и Бухенвальда
Ссыльно-каторжная тюрьма на Мудьюге, как главный пункт концентрации «врагов режима», была выведена из строя. Правительство в спешке, уже в конце сентября, взамен Мудьюга открыло новую «фабрику смерти» на Кольском полуострове, на берегу Баренцева моря, в глухом становище Иоканьга. Эта каторжная тюрьма стала такой же страшной, как и Мудьюг. Сюда-то и направили основной поток высылаемых. 15 октября генерал Миллер докладывал в Омск о «высылке на Иоканьгу свыше тысячи опасных и подозрительных элементов, а именно: всех каторжан и крупных преступников из тюрем, наиболее сомнительных дайеровцев, высланных с фронта подозрительных солдат, пленных красноармейцев и около 200 арестованных в городе матросов, рабочих и хулиганов...». Диктатор жаловался, что при создавшемся положении «вести вооружённую борьбу на фронте и обеспечивать порядок в городе ... и возиться с земским совещанием, его вмешательством в дела управления — задача слишком сложная» (ГАРФ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 16. Л. 28). Просил о вручении ему единоличной власти, хотя таковой фактически уже давно обладал.
Что же творилось в местах заключения Северной области при явно рас-терявшемся, но дико злобствовавшем режиме? Ближайший уход союзнических войск, под защитой которых он чувствовал себя в безопасности, висел над ним дамокловым мечом. Настоящее вавилонское столпотворение происходило в Архангельской губернской тюрьме. За сентябрь-декабрь 1919 года она пополнилась 1 218 арестованными. За это же время из неё были эвакуированы 1 318 узников, этапированных в самые отдаленные места заключения (см.: Минц И. Указ. соч. С. 191). Начальник тюрьмы Брагин слал во все инстанции депеши о немыслимой перегрузке камер, а новые партии арестованных с рабочих окраин города, из уездов, с фронта продолжали прибывать. «В перегруженной тюрьме, — подтверждал прокурор Добровольский, — начался тиф, что вызвало поход на правительство социалистических элементов городской думы и осмотр тюрьмы представителями Красного Креста союзных стран, которые, однако, нашли все указания на «свирепствующий тиф» преувеличенными» (Белый Север... Вып. 2. С. 39). Но прокурор явно солгал в угоду режиму. Его опроверг начальник канцелярии генерал-губернатора подполковник Драшусов. В письме заведующему тюремным отделом области Гумберту он писал: «При осмотре тюрьмы майор Картер был поражен тем весьма тяжёлым положением, в котором находятся в тюрьме больные арестанты. Теснота помещения, отсутствие вентиляции, отсутствие ухода за тяжелобольными и крайний недостаток необходимых лекарств, несомненно, являются для большинства больных арестантов в тюрьме условиями убийственными, притом крайне мучительными...» (там же. С. 452).
Постоянная перегрузка тюрьмы, неизбежная антисанитария, зловоние создавали кошмарную атмосферу. Заключенные разбивали стекла, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но их, полураздетых, истощённых, разил лютый холод. Остались свидетельства тех, кто прошел через всё это и чудом выжил. Заключенная Губанова вспоминала: «Все женщины спали на голом полу. Никаких постелей или матрацев нам не дали. Через неделю для женщин освободили мужскую пересыльную камеру, и всех нас из отдельных камер перевели в неё. Здесь было ещё хуже: холод, со стен текло, спали мы все вповалку на сыром полу» (Потылицин А. И. Указ. соч. С. 22).
В переполненную губернскую тюрьму постоянно прибывали тифозные больные с Мудьюга. Упомянутая Губанова, желая облегчить свою участь, добровольно пошла обслуживать тифозных больных в тюремном лазарете. Вот что она увидела: «Жизнь в бараке была кошмарной: больных, в большинстве еле двигавшихся, привозили каждый день целыми грудами — грязных, оборванных, с бесконечным количеством вшей — и сваливали в коридоре. Покойницкая вся была завалена трупами, распространявшими ужасный трупный запах» (там же. С. 23—24).
Узники умирали не только в тифозном бреду и от голодного истощения, но и под пулями карателей. Расстрелы совершались как в тюремном дворе, так и на окраине города в зловещих Мхах. После освобождения Архангельска там был поставлен памятник расстрелянным патриотам. Писарь тюрьмы Кузьмин вспоминал: «Иной раз, засыпая могилы, приходилось слышать стоны. Были случаи, когда вследствие этого приходилось возвращать уже уходивший конвой для того, чтобы добить расстрелянных. Их раскапывали, и затем конвой стрелял по слуху прямо в могилу, и затем закапывали, когда стоны прекращались. Конвой в большинстве был всегда пьяным...» (там же. С. 26).
Оргия расправ царила во всей губернии, вплоть до далекого Печорского уезда. В селе Извайли в руки карателей попали пятеро братьев Ульяшовых. Как вспоминал их односельчанин Шахов, всех их, активных сторонников Советской власти, зверски убили. Последнего, Дмитрия, председателя волисполкома, подвергли особым пыткам. Его раздели донага и опускали в прорубь реки при лютом морозе, вынимали, отхаживали и снова опускали. И так — в течение трех дней. «Наконец, должно быть, пресытившись, Ульяшова голым, привязанным к дереву, оставили на ночь. Утром Ульяшов замерзшим трупом был брошен в реку Ижму» (там же. С. 44). Вот, оказывается, у кого — у карателей, подручных генерала Миллера — учились жестоким пыткам, изощрённому издевательству над человеком гитлеровские эсэсовцы, замучившие таким способом советского генерала Д.М.Карбышева в лагере Маутхаузен!
В деревне Покшеньги Пинежского уезда арестовали несколько стариков, сыновья которых служили в Красной Армии. Их ночью погнали в Труфанову Гору, в контрразведку. 77-летний Егор Щеголихин вспоминал: «В эту ночь набили в «холодную» 24 человека. Все замерзли, сидя без огня и хлеба. Рядом (в комендантской) были слышны песни, пляска, пьяные голоса. Затем в полночь дверь у нас открылась и пьяные песенники кричат нам: «Выходи!». Я вышел первым и сразу получил удар кулаком в лицо, потом били железными прутьями, досками, ногами, кулаками, плётками... У нас поднялся крик, стоны, все были в крови. На крик сбежалась чуть не вся деревня. Утром пришел комендант, спросил: «Живы?» — вывел на улицу и отправил в Пинегу. До Пинеги едва дотащились, некоторые в ней и умерли».
В Яренском уезде наводил ужас отряд карателей под командой капитана Орлова. После освобождения уезда специальная комиссия насчитала до 100 расстрелянных. Многих убитых и утопленных многоводная Печора унесла в Ледовитый океан (см.: там же. С. 42.).
Марионеточную власть подхлестывало к усилению террора неотвратимое приближение чёрного дня — ухода оккупационных войск союзников с Севера. И этот день наступил в конце сентября 1919 года. Почти 50-тысячная армия интервентов быстро снялась с позиций и бесславно удалилась туда, откуда прибыла. Хвастливые заявления её главкома генерала Айронсайда — взять Котлас и соединиться с Колчаком — оказались пустой бравадой. Единственное, в чём преуспел главком, это — жестокое подавление восстаний в частях «Северной армии». Видимо, за эти «заслуги» ему был присвоен титул — «барон Архангельский». Других заслуг у него не было.
Уход союзных войск, хотя об этом было заранее известно, вызвал настоящий шок в правящих кругах режима. В приказе генерала Миллера, опубликованном 25 сентября, говорилось: «Для пресечения в самом зародыше возможности всяких большевистских выступлений в связи с уходом союзников объявляю г. Архангельск на осадном положении с 6 часов вечера 26 сентября с сохранением за собою чрезвычайных полномочий коменданта укрепленного района». Диктатор нарушителям пригрозил расстрелом (см.: Вестник ВПСО, 25 сентября 1919 г.). По свидетельству прокурора Добровольского, около 2 тыс. «надёжных» граждан были дополнительно призваны в ополчение, спешно сформировали отборную, до зубов вооружённую офицерскую роту, чтобы иметь эту преторианскую гвардию всегда под рукой.
О так называемом «национальном ополчении» Северной области следует сказать особо. Идея его создания возникла в связи с потерей веры в армию как надежную опору режима. Ещё в августе 1919 года Миллер сообщал Юденичу, а также в Париж Чайковскому и Сазонову: «По малочисленности и нравственному состоянию войск после ухода англичан держать нынешний фронт не представляется возможным: с потерей веры у солдат в то, что мы сильнее большевиков и что своими силами можем хотя бы отстоять ныне занимаемую территорию, сразу возникнет большое дезертирство для непосредственного спасения своего деревенского имущества» (ГАРФ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 44. Л. 183). Генерал как в воду глядел: так вскоре и произошло. Поэтому ухватились за ополчение. Его формирование началось ещё весной 1919 года на принципе добровольчества. Однако вскоре стало ясно, что добровольцев объявилось слишком мало. И в правительственном «Вестнике» организаторы ополчения обратились к населению с призывом «взять оружие в руки» — к учителям, чиновникам, студентам, купцам. Они гневно укоряли граждан в недостатке патриотизма. «Пользуясь случаем, — заявлял один из них, полковник Витукевич, — я еще раз обращаюсь с призывом к интеллигенции: проснитесь, сбросьте апатию, докажите «товарищам» Ленину, Троцкому и Ко, что мы не дряблы, не мягкотелы и что в нас сильно чувство сознания долга» (Вестник ВПСО, 4 марта 1919 г.). Политически благонадежных «патриотов» набралось, по завышенным оценкам генерала Марушевского, около 3—4 тысяч. «Это была настоящая «белая гвардия», — с удовлетворением отмечал генерал. — Она несла полицейскую службу в городе, до караулов в тюрьме включительно, выше всяких похвал. И Соломбала, и Бакарица (рабочие районы Архангельска. — П.Г.)успокоились и притихли» (Белое дело... Т. 2. С. 40).
Но с уходом союзных войск и глубоким кризисом в собственной армии режим обнаружил, что ему не под силу противостоять враждебно настроенным слоям населения при помощи горстки добровольцев. Пришлось волей-неволей отступить от принципа добровольчества и прибегнуть к принудительной мобилизации в ополчение всех мужчин в возрасте от 17 до 50 лет, не состоявших на военной службе. Когда почва под ногами раскалилась докрасна, власти было не до классового отбора добровольцев.
Закономерно повторилось то, что уже произошло в армии. Во-первых, обнаружилось массовое уклонение от мобилизации. И тут же последовал жёсткий приказ Миллера от 22 сентября: «До сих пор многие жители г. Архангельска не явились для регистрации в Национальное ополчение во исполнение постановления Временного правительства от 18 августа и моего приказа от 21 августа за № 238». Генерал приказал лишить ослушников продовольственного пайка, а тех, кого и эта мера не вразумит, отправить в ссылку (см.: Вестник ВПСО, 24 сентября 1919 г.). Во-вторых, когда с уходом союзных войск с позиций на их замену выдвинули добровольческие роты ополчения, то вскоре выяснилось, что сменить их мобилизованные в ополчение отказались. Это публично признал начальник ополчения генерал Савич: «Мобилизованные на фронт идти не пожелали в отличие от добровольцев, ибо они попали в ополчение после того, как их притянули туда силой... Они способны умереть от одной мысли, что могут попасть на фронт» (там же). Такие настроения, по свидетельству Савича, перекидывались на добровольцев, находившихся на фронте. Для диктаторского режима создавался порочный круг, из которого выхода не было. Расширить ряды добровольцев было уже не из кого, а поголовная мобилизация оборачивалась разложением как ополчения, так и армии.
Бессильная ярость режима всё неудержимей выливалась в необузданные террористические акции. В октябре-декабре 1919 года правительственный «Вестник» был переполнен свирепыми приказами генерала Миллера. Вот один из них: «Я, главнокомандующий всеми русскими военными силами на Северном фронте, рассмотрел дело о гражданах: Изотове А.А., Романдине К.Н., Боровикове В.Г., Панове И.Г., Коробицыне А.Н., Зимине Н.П., Корельском П.В., Оверине С.М., Костыгове Ф.М., Коптеве А.Ф., Скрябине Ф.Ф., Кочебурове И., Поспелове М. и Горышеве А.И., усматривая из оного, что все вышеназванные лица, как активные сторонники Советской власти, являются угрожающими государственному порядку и общественной безопасности, на основании ст. 97-й пункта 4 ст. 415 Положения о полевом управлении войск, постановил: выслать всех вышеназванных лиц в становище Иоканьгу на всё время военных действий» (там же). Для многих, попадавших в подобные приказы, «командировка» в Иоканьгу означала отправку на тот свет.
Поскольку подобные приказы имели свою отдельную нумерацию, есть основания полагать, что генерал Миллер до середины ноября издал их 118. И каждый из них — это мстительный удар по гражданам, не покорившимся марионеточному режиму. Так, только в одном номере «Вестника» за 2 ноября появилось 5 таких приказов: по первому в Иоканьгу ссылались 34 человека, по остальным четырем — 18 человек приговаривались к различным наказаниям, в том числе часть — к высылке в ту же Иоканьгу, остальные — к заключению в тюрьму на различные сроки. Мотивировкой для осуждения были обычные юридические штампы: «как активные сторонники Советской власти» или «как угрожающие государственному порядку и общественной безопасности». В номере газеты за 20 ноября — 7 приказов на 11 человек, приговаривавшихся к ссылке и различным тюремным срокам. В номере за 25 ноября — несколько таких же приказов, причём, по одному из них, 14 человек высылались в Иоканьгу. В номере за 6 декабря — новый пакет приказов, по которым 10 человек «получали» Иоканьгу, другие — различные сроки заключения. И так продолжалось вплоть до падения режима и вершилось лишь по доносам контрразведки, без лишних судебных формальностей.
Диктатор Миллер докладывал в Лондон и Париж: «Не считая возможным без сопротивления сдать Северную область большевикам, что вызвало бы сильный подъём духа большевиков и совершенное разложение наших солдат, способных в лучшем случае защищать свои очаги, делаю попытку удержаться независимо от ухода англичан» (ГАРФ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 44. Л. 201). Удержаться диктатор мог только всемерным усилением террора. Самым бесчеловечным его олицетворением стала ссыльно-каторжная тюрьма в становище Иоканьга. «Режим Иоканьгской каторги, — вспоминал один из её узников В.П.Чуев, — представляет собой наиболее зверский, изощрённый метод истребления людей медленной, мучительной смертью» (Чуев В.П. Архангельское подполье. — Архангельск. 1965. С. 117).
Первая партия арестантов — в 360 человек — прибыла в Иоканьгу в конце сентября 1919 года. Но генерал Миллер очень спешил её заселить, и население каторги за короткий срок превысило 1 200 человек, доставленных сюда с Мудьюга, с фронта, из тюрем Архангельска и губернии. Надвигалась полярная зима и долгая полярная ночь. Сначала наспех соорудили несколько землянок, а из-за отсутствия леса — барак из фанеры. Пол земляной, стены сырые, со щелями, окна крохотные, зачастую выбитые. Под напором полярного ветра гуляют пронизывающие душу сквозняки. В землянке — до 200 заключенных. На нарах мест не хватает, узники сидят в проходах на грязном полу, залитом стоками из огромной «параши». Зловоние дурманит голову. Переселение из землянок в бараки отнюдь не облегчило положения каторжан.
Режим Иоканьги воспроизводил порядки самых суровых царских каторг Сибири. И неудивительно: его главным устроителем был царский генерал Миллер, а начальником — всё тот же садист Судаков, прибывший со своей караульной командой с Мудьюга. На работу выводили только тех, кто получил дисциплинарные наказания — перетаскивать с места на место тяжёлые камни и выполнять другую бесполезную работу. Остальным 18-часовую полярную ночь полагалось находиться взаперти, лежать в зловонных бараках без движения и разговоров. Нарушителей ждало безжалостное наказание. Судаков с подручными часто по доносам устраивал обыски, избивал подозреваемых. Людей били прикладами, дубинками, револьверами, кулаками, пинали пудовыми сапогами. По воспоминаниям тех, кто всё это смог пережить, нередко эти оргии устраивались среди ночи. Стоны избиваемых, брань конвойных, тупые удары палок и прикладов создавали обстановку кошмара. Секретарь Савинского волисполкома В.Фомин был затоптан Судаковым насмерть, а Хамеляйнену этот изувер раздробил прикладом ногу, и тот вскоре скончался.
Был в Иоканьге, конечно же, и карцер. Под него приспособили заброшенный ледник. Здесь Судаков устраивал своим жертвам пытку холодом. Им не давали ни горячей пищи, ни одежды. Узники спали на голом полу и выходили отсюда полуживые. Особенно бдил Судаков в отношении заговоров и восстаний среди заключенных. Когда однажды осведомители донесли ему о подготовке побега, он приказал открыть огонь по бараку. Ворвавшаяся охрана учинила дикое избиение узников. «В результате этой кровавой расправы, — вспоминает каторжанин Чуев, — было убито четыре и ранено 30 узников, восемь из них вскоре умерли от ран». Уцелевших участников неудавшегося побега переправили в Мурманск и заточили в военную тюрьму на острове Торос.
Истязание голодом в Иоканьге было ещё более изуверским, чем на Мудьюге. Выдавали по 200 грамм непропечённого хлеба и консервную банку (вместо мисок) подобия супа. Суп заключенные процеживали, а крупу делили поровну, затем разливали жидкость. Истощённые и истерзанные побоями узники повально болели цингой и дизентерией. У многих опухали ноги, кровоточили дёсны. На всех заключенных — один фельдшер и несколько коек. Лекарства — только пережжённый и истолчённый в порошок хлеб. Больные дизентерией находились рядом с ходячими, заражая их. Наибольшая смерт-ность была в цинготной камере, где люди гнили заживо и умирали.
Каторжанин Юрченков (Васильев), участвовавший в уборке трупов, вспоминал: «Когда мы открыли дверь камеры цинготных, на нас пахнуло таким ужасным запахом, что мы едва не упали в обморок. Большинство арестованных, находящихся в этой камере, уже не могли вставать и испражнялись под себя. Умершие лежали на нарах вместе с живыми, причём живые были не лучше мёртвых: грязные, покрытые струпьями, в рваном тряпье, заживо разлагающиеся, они представляли кошмарную картину. Начали отделять мёртвых от живых и выносить их на сани...
Мертвецкой служил полуразрушенный сарай. Там за короткое время скопилось до 70 трупов. Трупы валялись, словно беспорядочная куча дров, занесённых снегом, с той разницей, что из неё торчали окоченевшие синие и почерневшие руки и ноги» (Потылицин А.И. Указ. соч. С. 68). К моменту освобождения Иоканьги от «белых» в тюрьме из полутора тысяч заключенных в живых, по свидетельству Чуева, осталось 576 человек, 205 из них уже не могли передвигаться. В ожидании перевозки в Мурманск скончалось ещё около 90 человек и 24 умерли в пути на пароходах. Сойти на берег в Мурманске смогли только 127 мучеников Иоканьги (см.: Чуев В.П. Указ. соч. С. 123—124).
Может быть, узники Иоканьги, прошедшие все круги Дантова ада и выживание, «перехлестнули» в своих свидетельствах? Нет, не перехлестнули. Они поведали миру ужасную правду, и это подтвердил не кто иной, как эсер Б.Соколов, член правительства Северной области последнего состава, своими глазами увидевший то, что натворил режим диктатора Миллера в Иоканьге. Уже находясь в эмиграции, он по свежим следам событий писал: «Если бы мне кто-нибудь рассказал о нравах Иоканьги, то я бы ему не поверил. Но виденному собственными глазами нельзя не верить.
Арестанты жили в наскоро сколоченных бараках, которые не было никакой возможности протопить. Температура в них стояла всегда значительно ниже нуля. Бараки были окружены несколькими рядами проволоки. Прогул-ки были исключены, да им и не благоприятствовала погода (напомним, каторга существовала в период полярной зимы, с сентября 1919-го по февраль 1920 г. — П.Г.).Арестантов заставляли делать бесполезную, никому не нужную работу. Начальником тюрьмы был некий Судаков, личность, безусловно, ненормальная. Бывший начальник Нерчинской каторги, он, очевидно, оттуда принёс все свои привычки и навыки. Он находил какое-то особое удовольствие в собственных избиениях арестантов, для каковой цели всегда носил с собою толстую палку. Помимо всего прочего, он был нечист на руку. Пользуясь отдаленностью Иоканьги от Архангельска и тем, что никакого контроля над ним не было, он самым беспощадным образом обкрадывал арестантов на их и без того скудном пайке.
Результаты его деятельности были налицо. Об этом говорят голые факты. Из 1 200 арестантов 23 были расстреляны за предполагавшийся побег и непослушание, 310 умерли от цинги и тифа, и только около 100 через три месяца заключения остались более или менее здоровыми. Остальных, я их видел, иоканьгская каторга превратила в полуживых людей. Все они были в сильнейшей степени больны цингой, с почерневшими, раздутыми руками и ногами, множество туберкулезных и, как массовое явление, — потеря зубов. Это были не люди, а жалкие подобия их. Они не могли передвигаться без посторонней помощи, их с трудом довезли до мурманских лазаретов.
Кто же были по своему социальному и политическому составу эти несчастные? Анкета, произведённая Иоканьгским Совдепом уже после падения области, показывает, что только 20 из них принадлежали или, во всяком случае, считали себя коммунистами. Остальные были беспартийные, причём вначале, когда они попали в тюрьму, сочувствующих большевизму среди них было только 180, число коих постепенно возрастало, и ко времени, к которому относится наш приезд на Иоканьгу, все, за исключением десяти, считали себя большевиками» (Архив русской революции... Т. 9—10. С. 82). Генерал Миллер и его окружение оказались хорошими воспитателями «населения» Иоканьги в большевистском духе. И не только Иоканьги, но и всей Северной области.
Наконец, о бесславном финале северной авантюры Чайковского-Миллера и их окружения. О нём поведал сам Миллер. Сидя в Париже в качестве эмигранта, диктатор вспоминал: «Уже в январе 1920 года почувствовалась перемена в настроении солдат: в ночь с 7 на 8 февраля часть солдат 3-го стрелкового полка перешла к большевикам; с этой минуты моральное разложение пошло неудержимо быстрыми шагами» (Белое дело. — Берлин. 1928. Т. 4. С. 10). В 3-м полку восставшие солдаты вступили в настоящее сражение со сторонниками режима, в основном офицерами. И дело закончилось, по признанию диктатора, сделанному ещё в Архангельске перед его бегством, сотнями жертв и открытием фронта. «В бою, — признавал он, — большевики не принимали участия, они подошли к шапочному разбору и... взяли Дениславье» (Возрождение Севера, 14 февраля 1920 г.).
События в 3-м полку тут же отозвались на железнодорожном фронте. Была оставлена ст. Плесецкая. Командующий фронтом доносил 17 февраля: «Большая часть пехотных солдат разошлась, остались офицеры». То же повторилось на двинском и тарасовском участках фронта. Даже тарасовские партизаны, некогда считавшиеся «героями» переворота, по горестному признанию Миллера, перешли к большевикам. В состоянии, близком к нервному срыву, генерал 9 февраля разразился истерическим приказом: «Не толь-ко мятеж, но и малейшая попытка к предательству мною будут прекращены немедленно самыми решительными мерами» (Вестник ВПСО, 10 февраля 1920 г.). Он рвал и метал, будучи не в состоянии осознать, что фронт рухнул окончательно и бесповоротно.
События на фронте отозвались тут же острейшим политическим кризисом в тылу. 3 февраля 1920 года собралось губернское земское собрание, объявившее себя единственным в Северной области органом, созданным «свободным народным избранием» и потому правомочным говорить от имени народа. Принятая им резолюция «от имени народа» прозвучала для режима как разорвавшаяся бомба. Без обиняков было заявлено: «Настоящий состав правительства ... немедленно передает власть вновь образуемому губернским земским собранием правительству». Если уж умеренные земцы заговорили с правительством таким языком, то можно себе представить меру возмущения населения, задавленного репрессиями и реквизициями. Обосновывая своё требование, собрание признало: «Безостановочное падение экономического благосостояния области, близкое к полному экономическому банкротству, разлившийся по области произвол — результат бесконтрольного управления лиц, не умевших выполнить свои обязательства перед населением». Оно выразило «уверенность, что существующая система управления неизбежно ведёт к голоду и долгому обнищанию края, с одной стороны, и чревата последствиями анархии, с другой...» (Возрождение Севера, 13 февраля 1920 г.). Взбешённый Миллер назвал эту резолюцию «насильственным переворотом».
Но диктатор, оказавшийся обложенным, как волк на псарне, решил поторговаться с оппозицией, тем более что хорошо знал её трусость и уступчивость. 10 февраля прежнее правительство пришлось отправить в отставку. В ходе сумбурных закулисных торгов 14 февраля было сформировано новое последнее правительство, якобы подотчётное земскому собранию. Его снова возглавили уже отсутствовавший Чайковский и ещё не сбежавший генерал Миллер. Эсеровские вожди земства, изрядно поупражнявшись в речах по части прав и свобод граждан, решили войти в правительство в качестве пристяжных генерала Миллера, гонителя этих прав и свобод, поклявшись до конца бороться против большевиков. Но выполнить свою клятву они не успели: через четыре дня миллеровская клика бежала из Архангельска. 19 февраля город перешел в руки восставших рабочих, а через день они с ликованием встречали части Красной Армии. Миллер, уже в эмиграции, вспоминал, как он на ледоколе «Козьма Минин», до отказа набитом его свитой из верноподданного офицерства, отплывал из Архангельска, «сопровождаемый ружейным и пулемётным огнем портовых рабочих и матросов» (Белое дело... Т. 4. С. 10). С борта ледокола он не забыл отдать приказ палачу узников Иоканьги Судакову облить керосином тюремные бараки и сжечь их вместе с заключенными. Но каторжане, предупрежденные моряками-радистами, подняли восстание, разоружили стражу во главе с Судаковым и отправили их в Мурманск, где революционный суд воздал всем палачам по заслугам. Вслед за Архангельском, 21 февраля 1920 года восстали рабочие, матросы и солдаты Мурманска. Помощник генерал-губернатора на Мурмане Ермолов и его окружение были арестованы. 13 марта в город вступили части Красной Армии. С антисоветской авантюрой на Севере было покончено.
Итоги интервенции
Что принесла с собой военная интервенция «союзников» из Великобритании, Франции и Америки Северу России? Что натворило там поставленное ими марионеточное правительство Северной области? Маленький пятачок русской земли был буквально испещрён тюрьмами, концлагерями, каторжными поселениями, как лицо человека, больного оспой. По числу мест заключения Северная область, занимавшая сравнительно небольшую площадь, по концентрации этих мест на единицу территории опережала многие другие регионы, где правили «белые» режимы. Несомненная «заслуга» в этом принадлежит интервентам, установившим в области поистине колониальный режим и относившимся к русским здесь, как к диким «туземцам». Это они, кичившиеся своей цивилизованностью «джентльмены в белых перчатках», постоянно афишировавшие свою приверженность «демократии», насаждали сами и заставляли марионеточную власть насаждать режим тотального «белого» террора. Высшим «достижением» их совместных действий в этом деле стали страшные «фабрики смерти», организованные на Мудьюге и в Иоканьге и явившиеся прообразом гитлеровских концлагерей — Освенцима и Бухенвальда, — с той лишь разницей, что фашистские палачи расправлялись со своими жертвами при помощи более модернизированных технологий и в гораздо больших масштабах, в то время как палачи Мудьюга и Иоканьги орудовали средневековыми методами и на небольшой территории, которую им удалось захватить. Но по жестокости и изощрённости истребления человеческих жизней и те и другие были равны. Можно не сомневаться, что в случае успеха военной интервенции стран Антанты таких страшных мест, как Мудьюг и Иоканьга, для утверждения «демократии» по северному образцу в России появилось бы очень много.
Естественно, «белый» Север лидировал и по количеству жертв террора относительно численности населения. Архангельская губерния в то время насчитывала всего 500 тыс. жителей. По неполным подсчетам исследователей Гражданской войны на Севере, через тюрьмы, концлагеря и каторгу прошло около 52 тыс. человек, то есть каждый десятый житель губернии. Согласно официальным данным властей, по приговорам военных судов было расстреляно около 4 тыс. человек. А сколько было убито без всякого суда, погибло от болезней, голода и истязаний, наверно, уже навсегда останется тайной (см.: Интервенция на Советском Севере. 1918—1920. — Архангельск. 1939. С. 14). Иначе и не могло быть при режиме, который, по словам члена марионеточного правительства Соколова, «мог с полным правом именоваться диктатурой военной» (Архив русской революции... Т. 9—10. С. 10).
Интервенция и Гражданская война на Севере России особенно наглядно выявили одну общую закономерность: «белое» движение в ряде регионов, начиная борьбу против власти Советов под флагом «демократической контрреволюции», неизменно эволюционировало в сторону открытой военной диктатуры. Так было не только на Севере, но и в Поволжье, в Сибири и других местах. Причём инициатива такой трансформации исходила от стран-участников интервенции. Там хорошо понимали, что противостояние насаждаемых ими марионеточных режимов большинству народа, отвергающему их, возможно только при беспощадной военной диктатуре. Власть, подобная правительству Чайковского или Самарскому КОМУЧу, для этой цели не годилась. Они лишь прокладывали дорогу диктаторам — Колчаку, Миллеру и прочим, — котороые потом за ненадобностью устранялись со сцены. Это с горечью признавал даже В.М.Чернов, один из лидеров «демократической контрреволюции».
И ещё одну важную истину раскрыли события на Севере, присущую Гражданской войне и в других регионах России. Оккупационная власть в лице генералов Пуля-Айронсайда и марионеточное правительство Чайковского-Миллера не уставали заявлять, что они воюют только против большевиков. Но это было фарисейское прикрытие их войны против всех, кто отвергал оккупационный режим. А таких оказалось большинство. Лживость официальной пропаганды помогают вскрыть следующие цифры.
На 1 августа 1918 года в Архангельске, по данным партийной статистики, насчитывалось только 600 членов РКП(б), а всего в губернии к моменту переворота было лишь немногим более одной тысячи членов большевистской партии (см.: Аникеев В. В. Деятельность ЦК РСДРП(б) — РКП(б) в 1917— 1918 годах. — М. 1974. С. 500—501). Часть из них отступила с советскими воинскими частями и учреждениями и продолжала воевать на фронте. В тылу на оккупированной территории осталось лишь несколько сотен коммунистов. Репрессиям же подверглись не только эти мужественные люди, но и десятки тысяч беспартийных граждан, объявленных большевиками за сочувствие Советской власти и неприятие оккупационного режима. Их преследовали не за какие-то незаконные (с точки зрения режима) действия, а за убеждения, за приверженность идеям справедливости и народовластия. Марионеточный режим на Севере объявил войну большинству русского народа, его отвергавшему, и тем самым подписал себе смертный приговор. То же самое произошло и с «белыми» режимами в других областях и губерниях страны. По этой же причине вынуждены были убраться с российской территории и войска интервентов. Это вынужден был признать перед всем миром премьер Великобритании Д.Ллойд Джордж. «Когда стало ясно, — писал он в своих мемуарах, — что их («белых» режимов. — П.Г.) стремление к власти обречено на неудачу и что русский народ отдает свои симпатии большевистскому режиму, наш уход стал неизбежен» (Ллойд Джордж Д. Военные мемуары. — М. 1933. Т. 6. С. 98).
Политика «разделяй и властвуй» во все времена руководила действиями тех, кому Россия стояла «поперек горла». Скорее, даже «не разделяй», а «расчленяй». Запад стремился расчленить Россию, особенно в её смутные времена, поделить на сферы влияния, колонизировать наиболее богатые земли — Сибирь, Украину, Поволжье, Урал. Так было и в 1917—1920 годах. От расчленения и порабощения империалистическими державами Россиюспасли именно коммунисты, которые были истинными патриотами своей Родины. Такова правда истории, которую лживыми вымыслами о нашем прошлом не затмить.
Версия для печати
