Е.Д.Стасова. Учитель и друг
С Владимиром Ильичём я познакомилась через Надежду Константиновну Крупскую. Мы обе были учительницами воскресных школ, а затем вместе с ней работали в «Подвижном музее учебных пособий», который учительницы сами и основали. После ссылки Владимир Ильич, а потом и Надежда Константиновна выехали за границу. Мы стали переписываться, и до 1905 года у нас всё время шла очень активная переписка по партийным делам.
Помнится, как Ленин в период между II и III съездами партии на нас нападал, когда мы недостаточно энергично привлекали новых людей. Следует сказать, что действительно мы с большой осторожностью подбирали работников, опасаясь проникновения в наши ряды противников. В случае провалов мы обычно жаловались на недостаток людей.
И вот в одном из своих писем Владимир Ильич писал: «Нужны молодые силы. Я бы советовал прямо расстреливать на месте тех, кто позволяет себе говорить, что людей нет. В России людей тьма, надо только шире и смелее, смелее и шире, ещё раз шире и ещё раз смелее вербовать молодёжь, не боясь её... Бросьте все старые привычки неподвижности, чинопочитания и пр. Основывайте из молодёжи с о т н и кружков вперёдовцев и поощряйте их работать вовсю» (Ленин В.И. Соч. Т. 8. С. 124—125).
В этих замечательных ленинских словах выражается глубокая и страстная вера в могучие революционные силы российского пролетариата.
В 1904 году я была арестована по делу Северного бюро ЦК. В то время в Таганской тюрьме были заключены товарищи Ленгник, Кнунянц, Бауман и другие большевики.
В ноябре 1904 года после голодовки мне удалось выйти из тюрьмы под залог. Но часть товарищей, арестованных по нашему делу, осталась в неволе.
По новому уголовному уложению наше дело должно было рассматриваться судебной палатой в открытом заседании, а не в административном порядке — жандармерией, как прежде. В связи с этим возник вопрос: как себя вести на суде, какой держаться тактики? По поручению товарищей я обратилась с этими вопросами к Владимиру Ильичу. В своём ответном письме («Письмо к Абсолюту»*) Владимир Ильич Ленин высказал свои, как он говорил, «предварительные соображения». Приписка к этому письму полна большой заботы, стремления ободрить нас:
«Большой, большой привет Курцу, Рубену**, Бауману и всем друзьям. Не унывайте! Дела у нас теперь пошли хорошо. Со скандалистами мы развязались наконец. С тактикой отступления порвали. Теперь мы наступаем... Желаю здоровья и бодрости!!» (Ленин В.И. Соч. Т. 8. С. 52).
В сентябре 1905 года меня послали в Женеву для заведования там всеми техническими делами Центрального Комитета. Приехав в Женеву, я сразу пошла к «Ильичам» — на квартиру, где Владимир Ильич жил вместе с Надеждой Константиновной и её матерю Еленой Васильевной.
Когда я пришла, то застала только Владимира Ильича. Он сразу повёл меня в общую комнату, которая была одновременно кухней и столовой, и засыпал вопросами о том, что творится в Питере, в России, в Петербургском и Центральном комитетах. Потом вдруг вскочил и говорит: «Подождите!». Я подумала, что поступила в чём-то неправильно. А Владимир Ильич подошёл к буфету, вынул оттуда чайник, налил в него воду, зажёг газовую плиту, накрыл стол и приготовил всё к чаю и уже после этого продолжал беседу со мной. Владимир Ильич часто сам хозяйничал. Так было принято в их семье: хозяйничал тот, кто был свободен.
Семья Лениных была всегда очень дружной. Вспоминаю, что Надежда Константиновна Крупская рассказала мне незадолго до своей смерти. Речь шла о том времени, когда Владимир Ильич сидел в Петербурге в тюрьме. В те дни партия организовывала для связи с политическими заключёнными фиктивных «женихов» и «невест». Через этих «женихов» и «невест» поддерживалась связь с заключёнными, и они не были оторваны от политической жизни.
Как-то Владимир Ильич через одну из своих сестёр передал Надежде Константиновне, чтобы к нему пришла «невеста».
— И вот я не знала, — говорила Надежда Константиновна, — я ли должна пойти или кто-нибудь другой? Я пошла, и оказалось, что действительно Владимир Ильич хотел, чтобы я пришла.
Владимир Ильич высоко ценил Надежду Константиновку как марксиста и, как правило, не выпускал в свет своих статей, не посоветовавшись с нею.
Манера слушать и расспрашивать у Владимира Ильича была особенная: задавая вопросы, он направлял рассказывающего по тому пути, который был ему нужен, заставлял затрагивать те вопросы, какие его интересовали. И в эту нашу первую в Женеве беседу Владимир Ильич таким образом узнал всё важное, что я могла сообщить о положении в России.
Как раз весной и летом 1905 года проходили съезды врачей, учителей, адвокатов и других групп интеллигенции; они создали союзы, образовавшие «Союз союзов». Я рассказала Владимиру Ильичу, как мы боролись с либералами на этих съездах и в союзах. Владимир Ильич выслушал меня и сказал:
— Знаете что, вы должны сделать доклад об этом нашей здешней русской колонии*.
Я растерялась, так как никогда не выступала с докладами. Но Владимир Ильич убедил меня, что доклад этот нужен. В процессе подготовки доклада я увидела, каким замечательным учителем и товарищем был Владимир Ильич. Он терпеливо указывал мне на недостатки в плане, а затем в тезисах доклада. На собрании он председательствовал и по окончании доклада снова в нескольких словах указал на мои ошибки.
На собрании русских социал-демократов 20 октября (2 ноября) 1905 го-да я впервые услышала Владимира Ильича как оратора. Ленин выступал с рефератом о политических событиях в России. Что поразило меня в докладе Владимира Ильича? На докладе присутствовали не только большевики, но и меньшевики и эсеры. Однако во время всего доклада не было ни одной реплики, никаких возгласов. Когда доклад кончился и председатель спросил, имеются ли вопросы, то никаких вопросов задано не было. Что же, в самом деле у меньшевиков и эсеров было полное согласие с положениями доклада? Конечно, нет! Но сила ленинской логики была такова, что все ей подчинялись. Лишь на следующий день меньшевики, опомнившись, горячо оспаривали положения, высказанные в докладе Ильича.
Внешне Владимир Ильич говорил очень просто. Он обычно похаживал взад и вперёд, иногда закладывал большие пальцы рук за проймы жилета, иногда выбрасывал вперёд правую руку с вытянутым указательным пальцем. Слушая впоследствии Плеханова, я невольно сравнивала его с Владимиром Ильичём. Плеханов был блестящим оратором, говорил красиво, с повышением и понижением голоса и многочисленными жестами, как актёр, но у него не было ленинской силы логики, силы убеждения.
Владимир Ильич всегда был исключительно внимателен к товарищам. Расскажу об одном случае из моей личной жизни, имевшем место в конце октября того же 1905 года. Я жила тогда в пансионе в Женеве. Однажды Владимир Ильич зашёл ко мне и стал расспрашивать, как мы работали с Бауманом в Москве, как вместе сидели в тюрьме. Я рассказала, что Бауман сидел в изоляторе и мы в тюрьме искали способа, чтобы связаться с ним и держать его в курсе всех событий. После того как судебная палата отклонила слушание нашего дела, мы хлопотали, чтобы Баумана выпустили на поруки, но добиться этого не удалось. Выслушав меня, Владимир Ильич сказал:
— А Наде* удалось добиться, чтобы Николая Эрнестовича выпустили, но это не было к счастью, потому что вскоре же после освобождения из тюрьмы он был убит черносотенцами.
Только после этого Владимир Ильич передал мне английскую газету, в которой сообщалось об убийстве Баумана. Зная о моей дружбе с Бауманом, Владимир Ильич не хотел, чтобы я узнала о его смерти из газеты.
Мне пришлось очень недолго работать с Владимиром Ильичём в Женеве, потому что в России началась революция, и Ленину не сиделось за границей. Он уехал при первой возможности и через Финляндию вернулся в Россию. Первое, что он сделал, приехав в Петербург, — направился на Преображенское кладбище, где были похоронены жертвы «кровавого воскресенья». Этим Владимир Ильич показал, какое большое значение он придавал событиям 9 января 1905 года.
Вновь я увидела Владимира Ильича только в январе 1906 года, так как при отъезде в Россию он возложил на меня ликвидацию всех технических дел в Женеве.
Из воспоминаний периода 1906 года особенно живо в моей памяти возвращение Владимира Ильича со Стокгольмского съезда. По пути из Стокгольма Ленин остановился на некоторое время в Ганге, где работал над своей статьёй о кадетах.
Мне приходилось в это время переправлять делегатов съезда за границу и обратно, в Россию, а также переправлять через Швецию тех товарищей с юга, которые направлялись за границу для покупки оружия, ввиду того, что на юге России большевики ещё готовились к вооружённому восстанию.
В числе тех товарищей, которые приехали из Закавказья, был, между прочим, один грузин. Он рассказал мне о том, как действовали кадеты в Тифлисе. Выслушав его, я подумала, что этот материал пригодится Владимиру Ильичу для статья, и я направила товарища к Ленину, не сказав, к кому я его направляю. Через некоторое время товарищи приходит ко мне и говорит:
— Почему ты не сказала, что посылаешь меня к Ленину?
Я ответила:
— Узнав, что я посылаю тебя к Ленину, ты стал бы сочинять свой доклад, вместо того чтобы всё рассказать ему просто и ясно.
Вспоминается мне партийная конференция, происходившая сперва на Загородном проспекте, в Петербурге, а затем в Териоках. На заседании в Териоках выступали ораторы — и большевики, и меньшевики*. Вспоминаю выступление Фёдора Дана. Он обращался к слушателям подобно тому, как говорил бы старый царский генерал с солдатами: снисходил до них. Вслед за ним выступил Владимир Ильич. Он говорил ярко, образно. После выступления его со всех сторон обступили товарищи. Помимо того, что Владимир Ильич был нашим руководителем, он вместе с тем был для нас самым близким другом, к которо-му мы могли прийти со всякой нашей бедой, со всеми недоумениями, со всяким вопросом — не только политическим, но и личным.
В 1906 году состоялись выборы в Государственную думу. Петербургский комитет был объединённым, так же как и Центральный Комитет. Мы вели агитацию за бойкот виттевской думы. В списке агитаторов, который находился у меня, был и Владимир Ильич. Вспоминаю, как меньшевики досадовали, что у них нет такого оратора в Петербурге.
Следует отметить исключительную дисциплинированность В.И.Ленина. Когда я вызывала его на явку (мы ведь работали нелегально), чтобы сообщить, куда он должен пойти для выступления, для доклада, то не было такого случая, чтобы он не пришёл, точно так же, как не было случая, чтобы он опоздал. На следующий день Ленин всегда сообщал очень точно: сколько народу было на его докладе, какие вопросы были заданы и какие недостатки в той организации, куда мы его послали.
Приведу ещё один пример дисциплинированности Ленина, относящийся совсем к другому времени. Это было в 1918 году, вскоре после приезда Владимира Ильича из Петрограда в Москву, когда он поселился в Кремле.
В том коридоре, который вёл в квартиру Владимира Ильича, комендант Кремля установил пост курсантов школы ВЦИК. Там было много молодёжи, не знавшей Владимира Ильича в лицо. Комендант дал приказ: никого не допускать в квартиру Ленина без пропуска. И вот однажды Владимир Ильич пошёл в свой кабинет в Совнаркоме, а постоянный пропуск забыл дома. Днём ему что-то понадобилось в квартире, и он пошел к себе, подошёл к дежурному курсанту, а тот спросил у него пропуск. Владимир Ильич указал на дверь в свою квартиру и говорит:
— Вот же дверь в мою квартиру...
Курсант отвечает:
— Не могу знать. Есть приказ: никого не пускать без пропуска.
Владимир Ильич повернулся, пошёл в комендатуру, взял разовый пропуск и пришёл к себе домой.
Кончилось суточное дежурство. Дежурный пришёл к своему командиру и доложил об инциденте с человеком без пропуска. Тот уже знал об этом. Выслушав курсанта, командир спросил его:
— А знаешь, кого ты не пропустил?
— Не знаю.
— Председателя Совнаркома Ленина.
Курсант схватился за голову и побежал к Владимиру Ильичу извиняться.
Но Владимир Ильич сказал:
— Нет, Вам извиняться нечего. Распоряжение или приказ коменданта на территории Кремля — это закон. Как же я, Председатель Совета Народных Комиссаров, мог этот закон нарушить? Я был виноват, а Вы — правы.
Мы, близко знавшие Ленина, поражались необычайному трудолюбию Владимира Ильича. Вспоминаются случаи периода 1917—1920 годов, когда я работала секретарём ЦК партии. Надежда Константиновна или Мария Ильинична приходили ко мне или сообщали по телефону:
— Надо принять какие-либо меры, Владимир Ильич доработался до бессонницы.
Тогда приходилось по телефону звонить членам ЦК и выносить постановление об отпуске Владимиру Ильичу, а когда постановление принято — сообщать ему по телефону:
— Владимир Ильич, имеется постановление ЦК, чтобы предоставить вам отпуск на столько-то дней.
И в ответ очень сердитый голос говорил по телефону:
— Когда прикажете приступить к отпуску?
Владимир Ильич не спорил, когда было соответствующее постановление ЦК. Получив отпуск, он ходил на охоту, собирал грибы, ловил рыбу, но ни в коем случае не работал, строго выполняя постановление ЦК партии. Вообще к постановлениям Центрального Комитета Ленин относился более чем серьёзно.
Ленин трогательно заботился о здоровье товарищей. Вот, например, как относился он к А.Д.Цюрупе. Товарищ Цюрупа не берёг своего здоровья, а Владимир Ильич не допускал этого. Он говорил, что коммунисты — казённое имущество, и растрачивать его не позволяется. Сперва Ленин мягко писал Цюрупе, что тот «становится совершенно невозможным в обращении с казённым имуществом». Когда это не подействовало, Ильич написал суровое предписание:
«За неосторожное отношение к казённому имуществу (2 припадка) объявляется А.Д.Цюрупе 1-ое п р е д о с т е р е ж е н и е и предписывается немедленно ехать домой...
Ленин».
Когда В.И.Ленин узнал, что Ф.Э.Дзержинский доработался до кровохарканья и не хочет отдыхать, он позвонил мне и предложил принять решение ЦК о том, что Дзержинскому предписывается пойти на две недели в отпуск в Нарофоминск. Тогда в Нарофоминске был лучший под Москвой совхоз, и Дзержинский мог получить там хорошее питание. Владимир Ильич, продумывавший всё до мелочей, учитывал и то, что в совхозе отсутствовал телефон, следовательно, Дзержинский не будет звонить в Москву и поэтому лучше сможет отдохнуть.
В.И.Ленин заботился о том, чтобы во всех помещениях Совнаркома были поставлены графины с водой и стаканы для посетителей.
В то время секретарю Центрального Комитета приходилось заниматься не только политическими делами, но и снабжением. Владимир Ильич часто звонил мне о том, что чтобы такому-то товарищу достать шапку, такому-то — сапоги, третьему — ещё что-либо. На следующий день он обязательно проверял, выполнено ли его указание.
Скромен был Владимир Ильич необычайно. В связи с этим мне хочется привести несколько фактов.
В одной из анкет на вопрос: «Какие языки знает?» Владимир Ильич отвечал: «Английский, немецкий, французский — плохо, итальянский — очень плохо».
В 1920 году, когда происходил II конгресс Коминтерна, Владимир Ильич в своём выступлении подверг критике ошибки руководства Коммунистической партии Германии и линию итальянца Серрати. Пока речь шла о Германской коммунистической партии, Владимир Ильич говорил по-немецки, а потом, когда заговорил об ошибках Серрати, сразу же перешёл на французский язык. Я была на этом заседании конгресса, которое происходило в Андреевском зале Кремлёвского дворца. Вспоминаю тот гул, который прошёл по залу. Иностранные товарищи не могли себе представить, что русский, который только что блестяще говорил по-немецки, так же свободно владеет французским языком. Вот как Владимир Ильич плохо знал языки!
Другой пример скромности Ленина. Он очень любил музыку. Его мать, Мария Александровна, хорошо играла на фортепиано, и дети постоянно её слушали. Как-то, в 1919 или 1920 году, у А.Д.Цюрупы был музыкальный вечер. Один пианист сыграл Бетховенскую сонату «Appassionata», которую Ленин хорошо знал и очень любил. Я подошла к Владимиру Ильичу и спросила, доволен ли он исполнением сонаты.
— Что вы меня спрашиваете! — ответил он. — Какое значение имеет моё мнение? Ведь я только любитель музыки.
Характерная деталь стиля работы Ленина — это борьба с бумаготворчеством, писаниной в аппарате. Владимиром Ильичём было дано распоряжение: всё, что возможно, делать по телефону, а не заводить переписки. Сам он также, когда это можно, непосредственно давал распоряжения по телефону.
Ленин очень внимательно относился к приёму посетителей и требовал такого же отношения от каждого работника. Если он назначал кому-либо приём, а утром узнавал, что в назначенный час принять товарища не сможет, тогда он лично (а не через секретаря) звонил товарищу и говорил, что принять его в установленный час не может, и договаривался о времени, когда он сможет его принять. Если же было видно, что подходил час приёма товарища, а срочные дела (в то время их было очень много) не дают возможности Владимиру Ильичу принять пришедшего, то он посылал своего секретаря в приёмную сказать посетителю: «Не ждите, не сидите напрасно, не теряйте времени, принять вас Владимир Ильич не сможет». А затем секретарь должен был сговориться, когда товарищ сможет прийти на приём, и записать его телефон, чтобы Владимир Ильич мог с ним созвониться.
Вспоминается ещё такой характерный момент, тоже относящийся к 1919—1920 годам и касающийся журналистов. Тогда был большой недостаток в бумаге. А материала, писем в редакцию поступало огромное количество. И Владимир Ильич дал распоряжение, чтобы каждая статья, которая печатается в «Правде», была предельно краткой. Газетчики стали ворчать, но оказалось возможным писать лаконично.
Владимир Ильич очень ценил фактор времени. Заседание ЦК партии обычно назначалось в 10 часов утра. Владимир Ильич открывал его не позже четверти одиннадцатого. Время ораторов строго регламентировалось, обычно им давалось две минуты. Владимир Ильич следил за ораторами по хронометру. Разговоров во время заседаний Владимир Ильич не терпел. Как только кто-нибудь начинал говорить, он сразу же грозил пальцем, говорил: «Тс, тс» — и показывал: «Пишите». Если хотите сообщить что-либо товарищу, то пишите, но не мешайте другим своими разговорами. Во время заседаний поэтому происходил большой обмен записками. Руководя заседанием, Владимир Ильич одновременно делал необходимые записи для своего заключения и обменивался записками с присутствующими. Курить на заседании было запрещено, а уходить — тем более. Тогда многие курильщики, поступая, как школьники, устраивались за стоявшей в кабинете Владимира Ильича большой голландской печью и курили в отдушину. Когда происходило голосование, Владимир Ильич, хитро прищурившись, иронически говорил:
— А как голосуют запечных дел мастера?
Я знала, как глубоко интересует Владимира Ильича положение в деревне. Если приехавшие из деревни сообщали мне интересные факты, я направляла товарищей к Ленину. Владимир Ильич привык к тому, что я посылаю людей, которые могут дать ему новый материал. Его секретари мне часто звонили и говорили:
— К Владимиру Ильичу просится на приём такой-то товарищ, примите его и побеседуйте с ним. Если увидите, что он может сообщить что-нибудь новое, то пришлите его к Владимиру Ильичу, а если нет, может быть, сами удовлетворите запрос товарища.
Действительно, это была наша обязанность — по возможности разгружать Владимира Ильича.
Надо сказать, что Владимир Ильич был очень весёлым и непосредственным человеком. Часто на заседаниях Центрального Комитета можно было слышать взрывы громкого хохота, потому что Владимир Ильич начинал смеяться, заражая весельем всех остальных.
Как-то Владимир Ильич заболел, и я некоторое время его не встречала, а потом, когда пошла на очередное заседание, встретила Ленина и спрашиваю:
— Как ваше здоровье, Владимир Ильич? Впрочем, и спрашивать не надо: очевидно, хорошо, потому что глаза — хитрые.
Он весело рассмеялся:
— Послушайте, что Стасова-то говорит! Она говорит, что у меня глаза хитрые...
В 1919 или в 1920 году — точно не помню — Владимир Ильич вызвал меня и дал большое политическое поручение. Я стала отказываться, ссылаясь на то, что я — только организатор и не чувствую себя достаточно теоретически сильной для такого поручения. Владимир Ильич хитро прищурился и стал спрашивать:
— А вы с «Рабочей Мыслью» воевали?
— Воевала.
— А с «экономистами» воевали?
— Тоже.
— А с меньшевиками?
— Тоже.
— А с ликвидаторами?
— Тоже.
— Так идите и выполняйте это поручение.
Владимир Ильич показал этими своими вопросами, что мы учимся не только по книгам, но и у жизни.
Глубоко изучать жизнь, работать в гуще народа, хорошо знать интересы и запросы трудящихся, овладевать богатейшим опытом масс — этому неустанно учил нас Владимир Ильич Ленин.
В день пятидесятилетия В.И.Ленина я была больна и не могла его увидеть. Но мне хотелось сделать Владимиру Ильичу что-нибудь приятное. Разбирая свои вещи, я нашла карикатуру известного карикатуриста Каррика, на которой был изображён юбилей народника Михайловского. За столом, покрытым сукном, стоял растроганный Михайловский. В одной руке он держал снятое пенсне, в другой — платок, которым только что утирал слёзы. Михайловского окружали Южаков, Мякотин, Струве, А.М.Калмыкова, а перед столом стояло двое детей: мальчик в матроске и девочка в том возрасте, когда заплетённая косичка напоминает крысиный хвостик. Это «марксята» пришли приветствовать народников. Я написала Ленину, что вот, мол, когда был юбилей Михайловского, мы были ещё в детском возрасте, а теперь мы большая партия, и всё это благодаря вашей работе, вашему таланту. Ленину понравилась карикатура.
Товарищи рассказали мне, так как я на собрании Московского комитета не была, что Владимир Ильич, выступая на собрании, организованном Московским комитетом РКП(б) в честь его пятидесятилетия, показал карикатуру присутствующим. Он произнёс речь, в которой высмеял юбилейное славословие, кратко обрисовал путь, пройденный нашей пар-тией, сказал о трудностях, стоящих перед ней, призывал не увлекаться успехами, не зазнаваться. В этом выступлении В.И.Ленина, как и во всей его деятельности, ярко проявились органически присущие ему черты: исключительная скромность, трезвость в оценке положения, враждебность к восхвалениям и пышным фразам.
Печатается по книге:
Воспоминания о В.И.Ленине. Т. 1. — М. 1956. С. 315—323.
Версия для печати
