Общество и язык В.М.Алпатов

АЛПАТОВ ВЛАДИМИР МИХАЙЛОВИЧ — советский и российский лингвист, доктор филологических наук (1983), член-корреспондент РАН по Отделению историко-филологических наук с 2008 г., академик РАН (2019). С 1972 года работал в Институте востоковедения АН СССР/РАН, в том числе длительное время — в должности заместителя директора. 28 апреля 2012 года на общем собрании Института языкознания РАН большинством голосов избран директором этого института, находился в должности один пятилетний срок (до 2017 г.). Опубликовал более 200 работ по лингвистике, прежде всего по японистике и истории языкознания, много работ по современным социально-политическим проблемам.

В основу данной статьи положен доклад автора в Государственном университете иностранных языков в Шанхае.

Языковая политика:

способы и результаты

Языковая политика определяется как «совокупность идеологических принципов и практических мероприятий по решению языковых проблем в социуме, государстве»; она «связана с сознательным воздействием общества на язык». (Дешериев Ю.Д. Языковая политика // Лингвистический энциклопедический словарь. — М., 1990. С. 616). Представляется, что языковая политика не всегда является сознательной, но так или иначе сознательно или стихийно она ведётся везде, а главным её источником в современном мире является государство.

В наше время почти везде существует многоязычие. Языковая политика должна тем или иным образом его учитывать, находя разумный компромисс между двумя противоречащими друг другу человеческими потребностями: идентичности и взаимопонимания. Потребность идентичности заключается в том, что «и для общества, и для отдельного индивида комфортнее пользоваться одним языком, преимущественно родным, освоенным в детстве, так как не нужно прилагать усилий при усвоении второго и третьего языков». (Михальченко В.Ю. Национально-языковые конфликты на языковом пространстве бывшего СССР // Язык в контексте общественного развития. — М.: Наука, 1994. С. 223). Потребность взаимопонимания заключается в том, что в ситуации языкового общения каждый из её участников желает для успеха коммуникации без помех общаться с собеседниками; для этого необходима понятность языка для обоих собеседников.

Обе потребности не противоречат друг другу лишь в полностью одноязычном обществе, которое в современном мире представляет собой скорее исключение, чем правило. Чаще приходится искать разные способы компромисса. Но в любом случае страдает какая-то из потребностей (или обе): недостаточное владение «чужим» языком затрудняет коммуникацию, а необходимость говорить на «чужом» языке требует дополнительных усилий и может вызывать ощущение этнической второсортности, особенно если приходится говорить на «своём» для собеседника языке. Поэтому естественно возникновение языковых конфликтов. Степень их остроты, конечно, может быть различной. Они могут развиваться подспудно, а при изменении общей ситуации вырваться наружу, как это произошло в СССР в 1980-е годы.

Существуют разные модели языковой политики. Первая из них основывается на распространении одного господствующего языка и ограничениях в использовании других языков. Удовлетворяется потребность взаимопонимания, но страдает потребность идентичности, что может приводить к языковым конфликтам. Стихийно такая политика велась с давних времен, особенно в период формирования национальных государств, который в Европе начался в XV—XVII веках. С конца XVIII в. и особенно в XIX в. она стала проводиться сознательно. Во Франции со времён Великой французской революции сложилась жёсткая языковая политика, направленная на распространение стандартного (литературного) французского языка и вытеснение всех других языков и французских диалектов. В XIX веке данная модель с той или иной степенью жёсткости распространилась по Европе и стала внедряться и на других континентах, например, в Японии. Тогда эталоном демократии считалась Великобритания, но там в это время школьников били за речь на языке меньшинства: (ирландском, уэльском или гэльском) даже на переменах. В «авторитарной» Австро-Венгрии, где меньшинства составляли значительную часть населения, прав у их языков было больше.

Пожалуй, самая жёсткая политика в отношении многих языков меньшинств была в царской России, особенно в, казалось бы, либеральное царствование Александра II, во многом под влиянием волнений в национальных районах страны, прежде всего, польского восстания 1863 года. Правда, степень жёсткости могла быть разной: активно обрусение шло в Польше или на Украине, но не у горцев Кавказа или жителей Средней Азии: считалось, что они ещё «не доросли» до массового использования русского языка. Такая политика в основном сохранялась до начала ХХ века. Её некоторое смягчение после 1905 года уже не могло существенно изменить ситуацию.

Такая модель языковой политики имеет место и в наши дни. На всей территории государства в соответствии с ней существует один господствующий язык, который может объявляться государственным, что не обязательно. В США (на федеральном уровне и в большинстве штатов) и Великобритании отсутствует специальное языковое законодательство, что никак не сказывается на реальном функционировании английского языка. Языки меньшинств там не имеют государственной поддержки или имеют её в минимальной степени.

В США и сейчас сильна традиционная концепция «плавильного котла» (melting pot), согласно которой нормой жизни для всех граждан государства считается одноязычие на английском языке. Двуязычие (и тем более одноязычие на другом языке) связывается с бедностью и неспособностью преуспеть в американском обществе. Государственная политика при всей популярности идей мультикультурализма направлена на культурную, в том числе языковую ассимиляцию. Безусловно,

в США сказывается и общемировая роль английского языка. Наиболее крупное языковое меньшинство — испаноязычные американцы, среди которых (особенно среди женщин) уровень владения английским языком бывает невысок, пытается укрепить позиции своего языка; в ответ в ряде штатов, как раз там, где распространён испанский язык, английский язык был объявлен государственным. (См.: Donahue T.S. American Language Policy and Compensatory Opinion // Power and Inequality in Language Education. Cambridge,1995). А языки коренного населения Северной Америки продолжают вымирать.

Близкая к политике в США языковая политика ведётся и в Великобритании, где даже иностранные языки были исключены во время лейбористского правительства из числа обязательных школьных предметов для учеников старше 14 лет. (См.: Глобус (дайджест иностранной информации), ИТАР-ТАСС, № 20, 20 мая 2011. С. 27). А их знание там было традиционно выше, чем в США. В Великобритании в 2005 году экзамен по иностранному языку во время школьных экзаменов сдавали 61%, в 2010 — 44%.

(См.: там же). В то же время нельзя сказать, что такая же жёсткость имеет место во всех странах английского языка: её нет, например, в Австралии, а в Канаде большими правами пользуется язык самого крупного меньшинства — франко-канадцев в Квебеке, но это не распространяется на другие языки, в том числе на языки коренного населения.

За пределами англоязычного мира страной с достаточно жёсткой языковой политикой остаётся Япония. В массовом сознании, отражаемом в государственной политике, быть японцем и говорить по-японски — одно и то же, и существование языковых меньшинств не предполагается. В результате во второй половине ХХ века вымер единственный коренной язык меньшинства Японии — айнский. Сейчас среди языков национальных меньшинств Японии наиболее распространены китайский и корейский, но они признаются лишь в качестве иностранных языков и продолжают дискриминироваться в японском обществе. (См.: Gottlieb N. Language and Society in Japan. Cambridge University Press, 2005. С. 38). В Турции до недавнего времени курдам не разрешали даже говорить между собой в общественных местах на курдском языке (сейчас это, правда, отменено).

В перечисленных выше государствах жёсткая языковая политика устоялась, но существуют и страны, где установление такой модели является целью, которую нынешняя власть считает необходимой для достижения этнического господства. Эти процессы мы видим в ряде государств бывшего СССР. Скорость перехода может быть разной, особенно быстро он идёт в странах Прибалтики с начала их существования, на Украине после победы майдана в 2014 года, а также в Туркменистане.

Существует и иная модель. Она противоположна первой и связана с отсутствием в государстве единственного господствующего языка и удовлетворяет потребность идентичности. Классический пример модели — Швейцария, где языковая политика, основанная на официальном многоязычии, за последнее столетие остаётся неизменной. Там каждый государственный чиновник по закону обязан отвечать по-немецки, по-французски или по-итальянски в зависимости от того, на каком языке к нему обращаются. Ещё жёстче официальное двуязычие стало соблюдаться в последние полвека в Бельгии в результате длительной борьбы фламандцев за свои права. Там существуют даже два министерства образования: фламандское и валлонское. Во фламандской части государства сейчас нельзя ни услышать французскую речь, ни увидеть вывески на французском языке. В какой-то степени к такому типу приближается и ситуация в Квебеке, где господствует французский язык, почти не известный в остальной части государства.

В СССР после Октябрьской революции была предпринята попытка перехода на такую модель языковой политики, основанную на удовлетворении потребности идентичности. Несомненно, при этом учитывался швейцарский опыт. Народный комиссар по делам национальностей И.В.Сталин в 1918 году говорил: «Никакого обязательного „государственного” языка — ни в судопроизводстве, ни в школе! Каждая область выбирает тот язык или те языки, которые соответствуют составу населения данной области, причём соблюдается полное равноправие языков как меньшинств, так и большинств во всех общественных и политических установлениях». (Сталин И.В. Соч. Т. 4. — М., 1947. С. 70). «Школа, суд, администрация, необходимые политические мероприятия, формы и способы проведения общих декретов применительно к национально-бытовым условиям, — всё это на родном, доступном для населения языке». (Там же. С. 89).

Такая политика способствовала сохранению языков меньшинств, было многое сделано для того, чтобы все граждане могли пользоваться во всех сферах жизни своим языком. Но в программе было немало утопического. Ситуация в СССР отличалась от швейцарской. В едином государстве была объективная необходимость взаимопонимания между людьми различных национальностей, а общим языком в рамках всей страны мог быть только русский. В 1920—1930-е годы была выработана третья модель, которую можно считать промежуточной между двумя предыдущими; она оказалась наиболее эффективной. Ввиду усиления централизации в государстве со второй половины 1930-х годов политика была затем скорректирована в сторону большего распространения русского языка, но права языков меньшинств старались сохранять до 1980-х.

В такой модели признаётся один господствующий язык (для СССР — русский), однако, как при второй модели, другие языки имеют права и поддерживаются государством, но на региональном уровне. Преобладает одноязычие среди господствующего этноса и двуязычие среди меньшинств (речь не идёт сейчас о знании иностранных языков). После смены общественного строя такая политика ведётся менее активно, и место сознательной политики часто занимает стихия, которая, как правило, направлена в сторону удовлетворения потребности взаимопонимания, что в условиях России означает вытеснение русским языком языков меньшинств.

Наша страна после Октября стала первой в мире, где активно поддерживались права малых народов и их языков. Однако после Второй мировой войны и в ряде других стран, в том числе капиталистических обратили внимание на малые языки вроде фризского, ретороманского, саамского, их знание считается престижным, и они имеют государственную поддержку. Например, в Австралии в 1973 году правительство лейбористов приняло программу всеобщего двуязычия, согласно которой каждый гражданин должен владеть двумя языками: английским и материнским, если он иммигрант или абориген, английским и иностранным, если английский для него исконен. (См.: Bullevant B.M. Ideological Influences on Linguistic and Cultural Improvement: an Australian Example // Power and Inequality in Language Education. Cambridge, 1995). И, конечно, много делается для поддержания языкового разнообразия в КНР. А Россия отстаёт.

Указанными тремя моделями языковая политика не исчерпывается. В бывших колониях с многоязычным населением нередко единственным языком, распространённым повсеместно, и, как правило, наиболее престижным является язык бывших колонизаторов, который не является преобладающим по числу носителей. Все остальные языки имеют региональное значение и распространены лишь в отдельном регионе (штате, области и т. д.); иногда в нескольких, но не во всех регионах: хинди в Индии. Близка к этой ситуация в Индонезии, где тот язык, который теперь называется индонезийским (не язык бывших колонизаторов), наиболее понятен для большинства населения. В Индии официально, помимо английского языка, существует и общенациональный язык иного происхождения: санскрит, который однако, имея законодательно закреплённые права, сейчас мало распространён. Ещё одна редкая в современном мире явно дискриминационная модель языковой политики существовала в ЮАР времен апартеида и была связана с принципом «разделяй и властвуй». Там специально вводили школьное обучение на материнских языках, заведомо понятных не для всего африканского населения, чтобы оно не усваивало языки белых и не объединялось между собой. (См.: Trugil P. Sociolinguistics. An Introduction to Language and Society. London, 1983. С. 156; Skumabb-Kangas T. Bilingualism or Not. The Education of Minorities. Clevedon, 1983.

С. 66—67]. Сейчас политика изменена.

В настоящее время в ряде стран, в том числе в Европе и в КНР, при разработке политики стремятся найти максимально оптимальное соотношение между удовлетворением каждой из потребностей. Но, разумеется, никакие меры не могут заставить говорить на малом языке за пределами собственного этнического круга, хотя для мало вовлечённых в общественную жизнь граждан, особенно для женщин, язык меньшинства может быть и наиболее употребительным. Эти языки во многом играют символическую роль и нередко остаются значимыми в эмоциональной сфере. Даже там, где имеются два государственных языка, употребляемых на всей территории государства, может быть так, что один язык имеет статус национального символа, другой господствует в повседневной жизни. Такую роль в Ирландии играют соответственно ирландский и английский языки. Отчасти сходна ситуация в Белоруссии соответственно с белорусским и русским языком.

И встаёт ещё один вопрос, важный для разработки языковой политики: нужно ли во что бы то ни стало сохранять вымирающие языки? Существует так называемая лингвистическая экология, считающая эту задачу приоритетной. В то же время социолингвисты указывают на «тяжёлую дилемму»: что лучше — жить отсталой сельской жизнью или терять язык. (См.: Edwards J. Multilingualism. London — New York, 1994. С. 107). Эта проблема актуальна для многих. С другой стороны, каждый язык — особый взгляд на мир, и с его гибелью человечество становится беднее.