Представители даже небольших по численности народов СССР создавали литературные шедевры
Юван Шесталов,
мансийский писатель
Из книги
«Сибирское ускорение»
Обратите внимание на художественные средства,
которые использует автор.
«Бегут волны, гонимые ветром. Тёмно-зелёные ворчливые волны белой песцовой стаей набегают на жёлтую песчаную отмель, шурша гравием. Всплеснётся длинная волна, изогнётся в яростном прыжке и разольётся по отмели тонкой плёнкой, устало прилизывая влажный песок.
Налетит волна на камни, выступающие идолами из воды, взмахнёт крыльями белых чаек и тут же падает, как подбитая птица.
Падает волна — точно вздыхает, что-то нашёптывая. У каждой волны свой всплеск, шорох, шёпот. И в шуме волн, протяжном, неровном, тревожном, слышатся неразгаданные, таинственные голоса. Голоса эти то усиливаются, то ослабевают, неся на берег ровный несмолкающий говор Ладоги.
Ладога… Говорят, название происходит от финского слова «аалто» — волна.
Ладога — большая волна, необъятная ширь, простирающаяся до самого горизонта, подобно колышущемуся диску. Так и кажется, что бурные волны вздымаются из мрачных глубин, из самых недр водяного царства.
— В глубинах озера рождается буря! — сказал Антти, старый рыбак, коренастый, молчаливый финн.
— Надеюсь, её не будет. Уж как хочется на рыбалку, — отозвался торопливо я.
— И я… Да видишь, с севера какая туча поглядывает.
— Вижу. Но ведь она может стороной пройти.
Улыбнулся Антти кривой улыбкой, будто невзначай посмотрел мне в глаза. Но с иронией посмотрел: мол, что он понимает!
А я кое-то в воде понимаю. Ведь как-никак у большой реки родился. Даже, говорят, в лодке впервые раздался мой голос.
В цветном сне детства плещется большая вода.
Лодка — моя колыбель — качается на воде. Солнце — моя колыбель — качается в небе. Вода, живая, искрящаяся, поёт, как мама. У воды своя волшебная песня, своя непохожая жизнь.
Для меня вода понятна с колыбели, как земля и небо…
Над пустынным берегом Ладоги с жалобным криком носятся чайки, серые с белыми грудками. Стоны и шорохи волн заглушают робкий чаячий, гагачий крик. Борются чайки с порывистым сиверком, ныряют в воздухе, вскрикивают, и неведомой тревожной болью отзывается их крик в моей душе. И мне кажется, этот печальный крик одинаково понятен и мне, и старому финну.
«Хах-лэв-лах-лах!» — кричит чайка. Она кричит о рыбе, о своей птичьей жажде полакомиться трепещущим даром Ладоги. Рыба по-манси — «хул». А по-фински это слово по-другому: «кала». Знает ли старый финн, что слово «вис» — вода — одного корня с мансийским словом «вит»? И финское слово «ски» — река — по-хантыйски звучит «еган», а по-мансийски — «я». Тот же корень.
Недавно я посмотрел фильм «Ветры Млечного Пути», снятый замечательным эстонским писателем и путешественником Ленартом Мери.
В этом удивительном фильме, в котором автор поставил благородную задачу показать то, что объединяет народы, есть примечательные сцены обычаев, традиций, идущих с глубокой древности.
Вот зоркий киноглаз ведёт по землям и водам вепсов, карел, мордвы, удмуртов, мари. Вот стоит чум саами, мчится оленья нарта коми, плывёт лодка рыбака-ханты. И три слова: река, рыба, стрела, которые взял Ленарт Мери для сравнения, оказываются у всех угро-финских народов одного корня, звучат почти одинаково и у прибалтийских эстонцев и финнов, и у закарпатских венгров, и у манси, живущих за Уралом.
Удивительно было то, что в быту, в повседневной жизни, обычаях, зоркий киноглаз заметил очень много общего у народов, которых разделяет не только пространство, но и тысячелетия.
Я, например, был поражён, когда увидел сцены похорон у манси и венгров. Ещё недавно манси хоронили умершего в лодке. Нос и корму лодки отрезали и клали над могилой. У некоторых этнических групп венгров и до сих пор над могилами ставят каменные плиты, надгробия с очертаниями носа лодки. Что это? Память предков? Память о большой воде, о реке, о лодке?
Река, рыба, вода… Для многих финно-угорских народов — это колыбель, источник жизни.
«Живут старуха со стариком, — говорится мансийском мифе о сотворении мира. — В домике своём живут. А домик на воде качается, на плоту плавает. В хрустальных струях тонет звёздное небо. На зыбких волнах моря колышутся и жаркое солнце, и ледяная луна. Кругом вода, вода, вода…».
И в знаменитой «Калевале» сначала была только вода.
Мать воды плывёт всё дальше,
мать воды, девица неба;
По воде плывёт притихшей;
по волнам, в тумане скрытым;
впереди — морские воды,
позади — свод неба чистый.
На десятый год девица
подняла лицо из моря,
выше волн его высоких.
Начала творить природу.
Стала делать, что умела,
на морской равнине ясной,
на просторе неоглядном…
Сначала была вода. Только вода…
Нет, наверное, ни одного народа, у которого вода не считалась бы матерью всего живого, очистительной, целебной силой.
И русский народ в древности говорил: «Мать-водица — всему царица», «Без реки нет земли», «Нет воды — нет жизни».
Многие племена и народы олицетворяли воду в образе различных духов, богинь и богов, от которых будто всё произошло. Мордвины когда-то почитали «ведь-аву» — «мать-воду». Мансийский «витхон» — «водяной царь» — является посредником между рыбаками и «духами воды» — хозяевами отдельных участков реки, озера. «Владыки воды» получают от рыбаков часть улова.
По представлению наших предков вода обладает необычайным могуществом. Она может всё. От неё зависит, полные или пустые сети вытянет рыбак.
«Из воды пошли мне силы; много сил вода имеет», — заклинает герой «Калевалы», мудрый Вяйнемейнен.
Вода всесильна. У некоторых северных народов дух воды выступает учителем людей. И в самом деле, разве не вода научила людей делать лодки, плести сети, строить каналы? Не без её помощи у наших далёких предков постепенно стали появляться навыки строителя.
Не в шуме ли воды, в звонком лепете струй и журчанье ручьёв подслушал древний человек свою первую мелодию? Не вода ли пробудила в нём музыканта и поэта?
Вода — «начало всех начал»…
Но воды не будет — и жизни не будет. «Рыбы не будет — манси не будет», — говорили мои предки. «С последней рыбой умрёт последний человек» — утверждает мансийская пословица.
Нет воды — нет жизни. Вода — жизнь…
— Где бы я ни жил, всегда мне снилась вот эта ладожская волна, вот эта ширь. В ней, наверное, и заключена тайна моей жизни, — с нескрываемой грустью произнёс Антти.
От глухого, но твёрдого голоса его веяло холодом Севера. Это был ещё крепкий, коренастый человек с копной густых волос на голове, с густыми нависшими бровями на морщинистом лице.
Мы идём вдоль отмели. Шуршит под ногами песок. Резкий осенний ветер дует в лицо. Дрожь пробегает по телу. Холодно. И всё же хочется идти рядом с Антти. Говорим, в общем-то, немного, больше молчим, глядя в даль Ладоги, в которой пенятся волны. А над волнами носятся серые чайки, жалобно вскрикивая, словно им холодно.
Семьдесят с лишним лет прожил Антти, много на своём веку видел и хорошего, и дурного. Дурного, пожалуй, больше. Однако всё вытерпел и всё вынес. Но где бы он ни был и в какие красивые края ни попадал, в его снах плескалась ширь Ладоги и порожистая речка с янтарными соснами на берегу, где пробежало его детство.
И вот на склоне лет он снова вернулся сюда…
— Теперь я вижу: моя жизнь схожа с жизнью лосося, нашего ладожского лосося.
Я слышу трогательную повесть о лососе.
Лосось… Удивительная рыба. Б`ольшую часть жизни плавает в океане. Могучий, серебристый богатырь чувствует себя как дома в струях солёного океана. Но не здесь его родной дом, не здесь плескалось его детство. А детство — это колыбель, из которой уходят все, но в которой все остаются навсегда. Будь то рыба, птица, человек — сколько ни плавай, ни летай, ни странствуй по чужим краям, — но рано или поздно приснится сказка детства. И возвращение к истокам становится жизненной необходимостью.
Особенно ярко проявляется это в лососе. Настанет миг, и могучего, серебристого богатыря-лосося, только что резво хватавшего рыбёшек, вдруг посетит какое-то таинственное чувство. И он плывёт, влекомый этим чувством. Он ищет свою реку, свой ручей, своё начало. И он плывёт, ищет свою реку. По солнцу, по звёздам ищет своё начало. А на небе звёзд — без счёту, и рек, впадающих в океан, — тьма. И всё же лосось находит одну-единственную. Он узнаёт её по аромату струй, в которых плескалось детство. Потому что нет ничего в мире памятней запахов и звуков детства.
Достигнув реки, почуяв пресную воду, попав в стихию детства, лосось начинает голодать. Целую зиму лосось сидит где-нибудь в омуте, ничего не ест. Силы его поддерживают запасы жира, которые он накопил в океане.
Когда он плывёт по реке, навстречу звенящим струям, плывёт, преодолевая пороги и водопады, он поднимается вверх, туда, откуда когда-то сбежал по течению, не думая о том, что убегает из родной колыбели. Тогда было так легко спускаться по течению. А может, в детстве всегда легко плыть? Ведь в детстве всегда плывёшь по течению… Потом приходится плыть против течения… Потом пороги и водопады. Одолеешь их — вернёшься к началу, к истоку, чтобы потомство достойно прожило жизнь.
Миг нереста, священный миг рождения новой жизни лососей.
Лосось преображается. Он сбрасывает серебристую чешую, становится тёмным. У лосося появляются красные пятна на боках. И горб на спине вырастает. Челюсти изогнулись, словно клешни, подобно клюву клеста. Лущить орешки таким клювом, а не рыбу есть…
Где родится лосось? В чистой воде родится лосось. В быстром ручье с прозрачной, как слеза, водой… И чтобы внизу была галька. Опасность сесть на мель не смущает: частенько лосось мечет икру в таком мелководье, что ему приходится ложиться на бок — только тогда вода покрывает его целиком.
Прежде чем отложить икру, лосось очищает дно от мусора, ила и травы. Ложится на бок и бьёт хвостом: ил взмывает вверх. И когда зазолотится песок, лосось роет яму длиной метра в два-три. И в неё, как в колыбель, чудо-рыба откладывает янтарные икринки. Завалив яму песком и галькой, насыпав над ней бугорок, напоминающий могильный холмик, лосось становится «на караул» в ожидании смерти у колыбели своей жизни. Многие лососи погибают у своих гнёзд от истощения.
Из этого гнезда выйдут на свет мальки. И они поплывут. Но не наперекор струям, а по течению. В пути они взрослеют. И вот океан. Великий океан. И лососи, набрав силу, одевшись в блестящую чешую, чувствуют себя великанами. Они наслаждаются своей силой, хватая более слабых. Но наступает мгновение, когда они, огромные, серебристые, «прозревают». Утомлённые своей огромностью и блеском, они начинают искать свои истоки.
Путь к истоку самый трудный. Нелегко преодолевать пространство и время. Нелегко плыть против течения. Но когда в звёздном небе найдёшь одну-единственную звезду и, осенённый её светом, доплывёшь наконец до речки детства, до колыбели своей жизни, разве это не счастье?
Достигнув своего начала, лосось доходит и до своего конца, дав жизнь своему потомству. И снова плещется жизнь, со своим истоком, своей единственной колыбелью своей единственной жизни…».
Источник: Шесталов Ю. Сибирское ускорение.
Слово — дело — песня. — Л.: Издательство «Советский писатель», Ленинградское отделение. 1982. С. 249—254.
И ещё небольшой отрывочек из этой же книги:
«Небо и земля. На земле снег. Ничего, кроме снега. На небе всё. И луна, и звёзды, и северное сияние. Н земле морозно. Снег скрипит. Деревья белые. Не шелохнутся… И весь лес зубчатый, как сонный. И река закована в ледяной сон. Только одно небо играет.
На северной стороне его, мерцая, разливается белесый свет, всё более и более разгораясь…
Величественна и могуча игра красок. Свет из белесого превращается в розовый, наливаясь краснотой, как чаша кровью. И снега вокруг словно залиты кровью. Так много в этом мире крови? Нет! Вон ползут молочно-белые полосы. Они быстро меняются в цвете, оказываясь то оранжевыми, то багровыми, то зелёными, то синими, то фиолетовыми. Играя всеми красками радуги, расплываясь разноцветными рыбами, вот они наконец заполняют всё небо, то сходясь, то расходясь лёгким раскатистым плеском. Сполохи неистовствуют, как рыбы в миг нереста. И мёртвый снег заиграл, волшебно меняя свой цвет. И на небе кипит сказочная жизнь. Кажется, цветные рыбы плывут то средь могучих зарослей, то средь неведомых деревьев, то в ущельях меж громадных вершин разноцветных и таинственных гор…».
Источник: Там же. С. 10—11.
И ещё:
«Мир холода, одиночества, отчуждённости… Нет, это не философы придумали. На многоликой земле существует холод. Но есть на земле и большое тепло. И его творят советские люди. Они по сути своей огнедобытчики, теплотворцы. И даже в недрах земли, казавшейся мне когда-то ледяной, оказались неисчислимые запасы энергии. А сколько тепла, энергии заключено в душе человеческой! Я видел тепло человеческих отношений. Я грелся у костра дружбы простых людей. Я — свидетель того, как человек Советского Севера, человек северного сияния из каменного века шагнул прямо в эру космоса».
Источник: Там же. С. 13.
И три совсем маленьких отрывочка:
«Долго сидел Торум (в мифологии манси «верхний бог», верховное божество. — Ред.) с поникшей головой. Уху из мёрзлой рыбы можно сварить за это время — так долго сидел Торум молча».
Источник: Там же. С. 23.
«А сердце моё трепещет, как рыба, попавшая в сеть».
Источник: Там же. С. 23.
«Класс у нас был особый, интернациональный. В нашем большом Березовском районе тогда была одна средняя школа. В нашем классе учились дети, которые приехали из небольших таёжных селений, разбросанных в разных концах района. Рядом за партой сидели русский и ханты, украинец и манси, молдаванин и коми, ненец и калмык… Для всех здесь родным языком был уже русский. На нём мы постигали азы науки и приобщались к сокровищнице духа человеческого — литературе. Если первые слова „мама” и „папа” все мы произносили на своих родных языках, то слово „Родина” мы с гордостью произносили на русском. Мы учились и готовились стать гражданами одной большой страны. И всем нам помогал в избрании жизненного пути могучий русский язык».
Источник: Там же. С. 65.
Версия для печати
